последних находились Юрий Трахониот, уже вступивший в московскую службу и принимавший деятельное участие в переговорах о браке, и Димитрий Ралли, ехавший главным представителем от двух братьев Софьи, из которых старший, Андрей, принял после отца титул деспота Морейского. Поезд направился сухим путем через Италию и Германию: в попутных городах, итальянских и немецких, царевне оказаны были торжественные встречи и приемы (например, в Сиене, Болонье, Виченце, Нюренберге). В сентябре она достигла Любека; здесь села на корабль; одиннадцать дней плыла по Балтийскому морю и пристала в Колывани или Ревеле. Отсюда 1 октября прискакал во Псков гонец, который с тем же известием поехал далее в Новгород и в Москву. Псковичи немедленно начали сытить мед и собирать корм для свиты царевны. Посадники псковские и выбранные от каждого конца отправились к ней навстречу сначала в Изборск, а когда узнали, что из Ливонии она приедет озером, то в насадах поплыли к устью Эм-баха. «Здесь они вышли на берег и приветствовали великокняжескую невесту, налив вина и меду в кубки и позолоченные рога; потом посадили ее со свитой в свои насады и привезли в Псков, где учинена была торжественная встреча; священники с крестами, власти и большая толпа народа проводили ее сначала в Троицкий собор. Почти неделя, прожитая Софьей в Пскове, прошла в пирах и угощениях. При отъезде псковичи поднесли ей в дар 50 рублей деньгами, а Ивану Фрязину 10 рублей; затем с такими же почестями проводили ее до Новгородского рубежа. Софья была так восхищена приемом псковичей, что обещала всегда в случае нужды ходатайствовать за них перед великим князем. В Новгороде владыка Феофил, посадники и бояре в свою очередь приняли и проводили ее с честью и с дарами. Только в начале зимы, 12 ноября, добралась она до Москвы, где также приготовлена была ей торжественная встреча, всякие почести и пиры.
Но тут возникло следующее недоразумение.
В свите царевны, как известно, находился папский легат Антоний, одетый в красный кафтан с красным капюшоном на голове и в таких же перчатках, которых никогда не снимал; перед ним на высоком древке носили литое распятие. В православных церквах он не крестился и не подходил прикладываться к иконам, как это делали Софья и ее греческая свита. Такое поведение тотчас возбудило в народе толки и соблазн; вспомнили Исидора и его отступление к латинству. Слухи о том достигли до Москвы, и, когда приближался к ней поезд царевны, в совете великого князя шли оживленные прения по вопросу, как поступить с легатом. Он послал спросить митрополита Филиппа. Сей последний ответил, что если легат со своим крестом въедет в город в одни ворота, то он, митрополит, выедет в другие, и что, если кто оказывает почести чужой вере, тем самым унижает свою собственную. Иван Васильевич послал боярина, который отобрал у легата крест и спрятал его в сани. Антоний уступил после некоторого сопротивления. Более сопротивлялся тому Иван Фрязин, который в Москве принял православие, но скрыл это обстоятельство в Риме, где выдавал себя за католика и удостоился разных почестей; он хлопотал, чтобы и папскому послу была оказана в Москве, возможно, большая честь.
Торжественное бракосочетание исполнено в самый день приезда в том деревянном храме, который был временно поставлен во вновь начатом Успенском соборе. Обряд венчания совершал коломенский протопоп Осия, в присутствии братьев великого князя, бояр и приезжих с царевной греков.
Иван Фрязин, несмотря на свои услуги, вскоре подвергся опале. В прежнюю свою посылку в Италию, он привез с собою венецианского посла Тревизана, отправленного к татарам, чтобы возбуждать их против турок, причем в Москве скрыл его звание и выдал его за простого купца. Но теперь обман его открылся. Иван III велел Фрязина заключить в оковы и заточить в Коломну, жену и детей его взять, имущество разграбить. А Тревизана едва не велел казнить; только легат Антоний и бывшие с ним итальянцы упросили помиловать его и снестись с Венецианским правительством. Дело кончилось тем, что великий князь отпустил Тревизана в Орду. Но надобно было чем-нибудь решить с посольством самого Антония, имевшего своей задачей присоединение москвитян к Флорентийской унии. Для виду устроили прение о вере между ним и митрополитом. При сем Филипп взял себе на помощь одного книжника или начетчика, по имени Никиту. По словам наших летописей, сей последний будто бы так искусно повел спор, что легат замолчал, сославшись на то, что с ним нет нужных для прения книг. Как бы то ни было, но он должен был скоро убедиться в обманутых надеждах на привлечение Москвы к унии, одни намеки на которую уже возбуждали неудовольствие среди населения. Расчеты Римской курии на Софью Палеолог не оправдались. По-видимому, царевна-сирота увезла из Италии не одну только признательность за папские благодеяния, но и много горьких воспоминаний о претерпенных ею вероисповедных внушениях и принуждениях, а также о разных унижениях по поводу недостаточного содержания и неоднократного сватовства, расстроенного за неимением приданого. Уже во время долгого пути в Москву она имела возможность на свободе обдумать свое новое положение и уяснить себе истинное отношение двух церквей, может быть, не без участия таких сведущих и дальновидных греков, каким был, например, ее спутник Юрий Траханиот. Да и сам Иван Фрязин, зная крутой нрав великого князя, мог раскрыть ей глаза на всю безнадежность вопроса об унии. Как бы то ни было, в Москве Софья не только отказалась от унии, в которой была воспитана, но и явилась усердной сторонницей восточного православия. Папский легат прожил в Москве одиннадцать недель; после чего великий князь отпустил его с честью; вместе с ним отправились в Италию и греки, приезжавшие с царевной послами от ее братьев. Иван препроводил папе и своим шурьям богатые дары{94}.
Брак Ивана с Софьей Палеолог имел разнообразные и важные последствия для Московского государства. Но о них скажем после, а теперь вновь обратимся к Новгороду Великому.
Неудачная война с Иваном III и Коростынский мир повели за собой еще горшие внутренние смуты и еще более ожесточенную вражду партий в Новгороде, как это обыкновенно бывает при упадке и разложении какого-либо общественного строя. Народоправление, процветавшее в течение нескольких столетий, теперь очевидно отживало свой век. Каково бы ни было неравенство сил в борьбе новгородцев с Москвою за свою самобытность, во всяком случае только надорванный и расшатанный организм мог оказать такое слабое сопротивление, какое оказал тогда Новгород Великий.
Новогородские бояре, воротившиеся из московского плена, снова подкрепили партию Борецких, которая