Уже к концу моей речи рядом со мной стал Мамбанга и затем начал говорить. Он нудно размазывал повесть о временах Мунзы и о том, как Мунза, подобно своим братьям и сородичам, пал в войне против донколанцев (донколанцы — излюбленное название для всех нубо-арабов) и «бахара» и как многие были убиты. При этом он без устали высказывал свой гнев и глубокую ненависть к вторгнувшимся. Одновременно он утверждал, что теперь тоже не хочет больше войны, но к Гауашу примкнул Буру и стал его рабом. Единственной положительной мыслью, которую он высказал, было требование, чтобы станция была перенесена в его область. Но все остальное выступление, очень длинное и пространное, состояло из пустых слов и фраз, предназначенных для того, чтобы заполнить время. Если же его речь, несмотря на это, приковала мое внимание, то в силу чрезвычайно комичного обстоятельства. Дело в том, что, когда он начал говорить, по площади запрыгал с ловкостью обезьяны какой-то «полицейский», приказавший хранить тишину, хотя и мышь не шевелилась, и стал время от времени, как попугай, повторять последние слова более длинных фраз речи, либо подкреплять возгласами высказывания сиятельного Демосфена. Одновременно вокруг повелителя непрерывно возились другие верноподданные и адъютанты. В более длинные паузы речи вступали, грохоча, сигнальные горны из слоновых клыков, удлиненных насадкой до 2,5 м, а также пронзительные скрежещущие звуки больших железных колоколов.
Затем говорили и другие вожди, в особенности Бобели, энергично отрицавший свою вину в войне и тоже утверждавший, что не хочет дальнейшей войны. За речами последовали военные игры, в которых принял участие сам Мамбанга, собственноручно бросив, под шумные одобрения своих подданных, несколько копий в воображаемого врага. Последующая инсценировка боя с ружьями была еще более эффектна и комична. Дело в том, что воины бессмысленно перекидывали ружья в руках и делали вид, что стреляют то правой, то левой рукой. И когда несколько ружей действительно выстрелило, то пара дюжин людей, стоявших поблизости, от страха попадали на землю, по-видимому, невольно вспомнив пули, с которыми они недавно познакомились на станции. Я невольно расхохотался, и Мамбанга немало разгневался на трусость своих людей. Так до вечера сменялись военные игры, танцы и речи. Затем последовало заключительное собрание вождей в лесной тьме близ хижины Мамбанги — на посвященном оракулу мапинге месте. Я тоже был привлечен к этому особому совещанию, но моя надежда, что теперь будет принято определенное решение, не оправдалась. Единствейное, на чем все сошлись, было не вести никакой новой войны и больше не нападать на станцию. Если бы они только выполнили это обещание, то и это было бы выигрышем, так как у Гауаша не хватало амуниции. Но я все же пытался уговорить людей пойти на станцию, в особенности сварливого Бобели.
В это время вернулся мой гонец от Гауаш-эфенди с известием, что тот хочет, вместо Омара, заключить кровную дружбу и для этой цели, как и я, выйдет на полдороги навстречу. Но негритянский князь не смог преодолеть своего недоверия, и из этого ничего не вышло. Я сердито добивался определенного ответа, так как хотел уехать. Мне уже надоело из-за него лишаться самых необходимых удобств и употреблять тамошнюю пищу, которую к тому же часто должен был выклянчивать. Мамбанга был смущен и пытался задержать меня, снова обещая, что затем вместе со мной пойдет на станцию. Но я хотел чего-то более определенного. Он должен был мне кусочками дерева показать, сколько дней мне придется еще ожидать его, и, когда он не мог решиться, я прервал переговоры и ушел. Тогда он спохватился и послал мне позже два кусочка дерева, но я сохранил уверенность, что по истечении двух дней он опять окажется вероломным.
Тринадцатого сентября ко мне пришло поразительное известие, что капитан Казати в лодке плывет от станции Али к Мамбанге. Он знал о моем пребывании у князя и поэтому искал меня там. Я немедленно сказал Мамбанге, чтобы Казати с носильщиками встретили на реке, и в скверном настроении остался ждать. Это был первый день в Африке, когда я не имел ничего курительного. Но табак был для меня необходим, потому что иногда заменял мне пищу или гасил появлявшееся чувство голода.
Лишь вечером надо мной сжалилась одна из жен Мамбанги и принесла мне несколько свежих листьев табака. Я немедленно высушил их над огнем и начал жадно втягивать в себя драгоценный дым, ожидая гостя у пылающего костра под навесом. Но он прибыл с Мамбангой лишь поздно ночью.
Капитан Казати — итальянец и долго служил у берсальеров {65} в Сицилии и Калабрии. По приглашению Джесси-паши, незадолго до отъезда его в Хартум, Казати прибыл в область Бахр-эль-Газаль и затем очень скоро отправился через область Роль в страну племени абака в Мангбатту. Таким образом, в качестве земляков-европейцев, товарищей по несчастью и образу мыслей, мы сердечнейшим образом приветствовали друг друга. Я очень скоро почувствовал его храбрость и простоту; он был чрезвычайно скромен, самоотвержен, справедлив и бесстрашен. Казати долго болел у абака и принимал в чрезмерных количествах хинин. Он оправился лишь в Мангбатту и теперь чувствовал себя совсем хорошо.
Мы сидели вместе, разговаривая до глубокой ночи, хотя мне пришлось сначала вновь привыкать к итальянскому языку, невольно перемежая его с арабским. При этом я узнал, что люди Мамбанги обокрали пришельца уже по дороге — пропало ожерелье у служанки Казати. Я немедленно поднял шум и не успокоился, покуда повелитель не доставил пропажу. Мне невольно вспомнился и Бондорф, потому что я увидел обоих сбежавших от него к Ндоруме юношей среди сопровождавших Казати лиц. Они примкнули к нему в области Бахр-эль-Газаль для путешествия в область Мангбатту. Он имел с собой и маленького, бойкого юношу-динка, как бы унаследованного от Джесси-паши. Этот маленький «векиль» (заместитель хозяина) и позже занимал привилегированное положение, а его хозяин относился к нему любовно, как к приемному сыну.
Больного Юнкера перенобят через обэ
фотография
Казати был мною информирован о положении вещей у Мамбанги и тоже попытался привлечь боязливого и суеверного властителя на сторону правительства. Но теперь Мамбанга жаждал ценных подарков, например винтовки Феттерли его нового гостя. Он даже не постеснялся высказать пожелание об обмене захваченного у Абд-эль-Мина осла на «много» пороха — и это во время всех наших попыток заключить с ним мир.
При этом он совершенно позабыл о том, что без всякого прямого требования обещал выдать станции захваченные ружья. Тогда я его серьезно упрекнул за лживость и вообще за недостойное поведение, дошедшее до того, что он меня оставляет даже без табака. И я так настойчиво ухватился за этот табак, что Мамбанга, наконец, лично отправился приказать, чтобы мне собрали корзину табака.