Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

href="ch2-798.xhtml#id256" class="a">[798] (1969 г.). «Русь кругом исконная и добрая»[799]. В середине 1960‐х у Астафьева впервые появляется образ русской деревни, искалеченной советской властью: «Меня иногда охватывает тоска по глухим бунинским временам, так бы и забрался в тихую русскую деревню, встал к сохе. Вернулся б к земле, к неразграбленной и незамордованной» (1966 г.)[800]. Заметим, что в эти годы писатель, при всей его искренности, оценивает происходящее отчасти идеализировано. Он положительно оценивает «бунинскую деревню», хотя речь наверняка идет только «об идеальной природе» Бунина, а не о людях, которых тот описывал.

Астафьев по‐своему оценивает притихшую русскую деревню. «Слушаю петухов, на народишко гляжу»[801]. «Уж больно все в деревне остановилось, застыло, оравнодушело. И никакие постановления ничего поделать не могут»[802]. Но в эти годы писатель еще не находит глубоких следов нравственного распада в сельской среде: «Нравов все‐таки почти не коснулось время. Так, маленько, краешком, если сопоставить изменения и разруху в природе с людьми деревенскими, то можно подумать, что везде и всюду еще стоят дремучие леса и реки все чисты» (1967 г.)[803]. Тогда же впервые появляется тема советского официоза, лицемерия: «Все жмут на героизацию, в открытую, с трибун съезда, проповедуя мужество». «Общество наше погружается все глубже в тяжкий обывательский сытый сон и равнодушие, до убогих ли тут?» «Экая тепленькая, удобненькая всем демагогия! Экая рассудительная война (о позиции К. Симонова. — О. К.) Экая литература! Задача которой — забыть, что счет нашей Победы — десять к одному не в нашу пользу (это официально!), да миллионы, десятки миллионов калек и умерших сразу от ран, болезней, голода»[804] (1973 г.).

В начале 1970‐х Астафьев пишет письмо Ю. Бондареву, после прочтения его романа «Берег». Здесь писатель соединяет в одно два понятия «советский» и «русский»: «Ты по‐настоящему возвеличил советского человека, того самого, за которого пролито море крови, кто оплакан и обмыт океаном горьких и тяжелых слез, в том числе и наших, и которого оболванили, унизили, низвели до потешного ничтожества бездарные писаки, кино, театры, газеты, радио, теле, все — под видом прославления приложили к нему руку на шумном и бездумном базаре нашей пропаганды и до того его устряпали, что уж неловко делается, когда скажут: „советский человек“ — это вроде как обормот, это какой‐то болван, выкрикивающий лозунги, идущий напролом. Изуродовали сами себя. Много сил, ума и здоровья надо, чтобы выпрямить горб, выпрямить позвоночник и убрать эту вечную идиотскую улыбку с так называемого нашего парня, который смеется „как дети“, даже среди упорной борьбы и труда»[805].

Трагические нотки в письмах Астафьева появляются в 1977 г., на последнем этапе брежневского правления: «Особенно русский человек нуждается в поддержке. Которого вроде бы и с весов сбросили и приговорили к вымиранию как пьяницу и дистрофика»[806] (1977 г.). И уже в 1980 г. мы видим того Астафьева, берущего свою наивысшую ноту, которую ему придется нести до самой кончины: «Одного хочу — не дожить до следующей войны. Мне не перенести ее будет, ибо знаю, что ждет наших детей, внуков и русский народ, точнее остатки его, уже раздробленные, полуассимилированные, деморализованные. Кто‐то дышит нашему народу в затылок, подгоняет его, подталкивает к скорейшему концу»[807] (1980 г.). Это еще не время распада 1990‐х годов, на дворе — крепкая союзная власть, и народ не подстегивается страшной силой сталинского репрессивного аппарата, не находится во властной безжалостной руке Сталина, но уже — пожинает плоды советского безбожия. Народ начинают охватывать усталость и равнодушие, отчего «рвачество, бродяжничество, пьянь и бесстыдство захлестывают Сибирь»[808] (1980 г.). «Город (Красноярск) полон случаев и происшествий, семеро‐восьмеро бьют одного, беззащитного. И бьют смертно, и среди этих семерых часто попадаются студенты, они первые спекулянты и барахольщики»[809] (1980 г.). Обратим внимание на то, что о демократии и российском капитализме еще нет и речи, но общество начинает уже одолевать жажда наживы, как вполне закономерный результат реализации советской национальной идеи, в основе которой лежал коммунизм — общество полного изобилия.

Диагноз Астафьева таков: виноваты советский строй, советская система, советское отношение к человеку, советские вожди и полководцы: «Как бездарно и бесчеловечно мы воевали на пределе всего — сил, совести, и вышла наша победа нам боком через много лет. Бездарные полководцы, разучившиеся ценить самую жизнь, сорили солдатами и досорились! Россия опустела, огромная страна взялась бурьяном, и в этом бурьяне догнивают изувеченные, надсаженные войной мужики»[810] (1982 г.). «Все наши гены, косточки, кровь, даже говно наше пропитаны были временем и воздухом, сотворенным Сталиным. Мы и сейчас еще во многом его дети. Хотя и стыдно даже себе в этом признаться. Слава Богу, что уже не боимся, а лишь стыдимся».

О молитве, покаянии, искуплении вины перед народом пишет Астафьев тем генералам‐фронтовикам, которые присылали ему письма, исполненные «праведного» гнева на писателя: «Вера в Бога вещь ответственная, нам, убившим людей, пусть и на фронте, предававшим друг дружку скопом и в розницу, запоганившим землю родную, надругавшимся над церковью, наверное, уже не хватит остатков жизни искупить свою вину»[811] (1988 г.).

Состояние русского народа критическое, по оценке писателя: «Народишко, среди которого я родился и живу, находится на крайней стадии усталости, раздражения и унижения. Его истребляли варварски, а теперь он безвольно самоистребляется, превращается в эскимосов в своей стране. Что с нами произошло и происходит? Зачем мы матушку‐Россию превратили в „империю зла“ или способствовали этому превращению или далее способствуем? Неужели гибель моего народа‐страдальца кому‐то в утеху, в утоление ненавистной жажды? Зачем же тогда мы рождались? Зачем Господь вложил нам в руки тот страшный и чудесный инструмент?»[812] (1988).

В начале 1990‐х в письмах Астафьева появляется еще более трагическая нота в оценке состояния русского народа, речь идет о невозможности предотвратить распад: Защитники народа «заприпрыгивали, закривлялись, завизжали на площадях, в редакциях, в курных и злачных помещениях, и всюду задребезжало: „Народ! Народ! Народ!“»[813] (1992 г.). «Возрождение нашего народа, если Бог ему пособит, будет мучительное и длительное, и вернется к себе русский народ совсем уже другой дорогой, особью и сообществом, пока не только неугадываемым, но и непредсказуемым. Никаких капиталистов из нас никогда не получится, а коммунистов, теперь уже и слепым дуракам ясно, не получилось… Ох‐хо‐хо! Какое трагическое время подступило, начавшееся с оперетки под названием Октябрьская революция»[814] (1992). «Во мне всё меньше остается веры в спасение нашего народа и страны. Самое главное, что наш народ не хочет сам спасаться, а ждет его от властей, от нас и даже от