Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

на себя миссию критики сталинизма, оно само и выбирало, каким быть антисталинизму. Хрущевский антисталинизм сводился к представлению образа Сталина, «виновника за репрессии», причем речь шла в первую очередь о пострадавших от рук вождя партийных и военных кадрах. В этом русле и можно было критически трудиться историкам и литераторам. Попытки шире посмотреть на преступления сталинского режима всячески пресекались. Вместе с либерально‐партийной критикой сталинизма должна была уйти в прошлое и сталинская национальная политика, в том числе по отношению к русскому народу, которую Сталин проводил в предвоенные и военные годы. Эти годы хрущевской «оттепели» характеризуются ростом русского самосознания в среде городской интеллигенции. Появляется много тайных общественно‐политических организаций русской патриотической молодежи, которая не могла смириться со сворачиванием тех немногих достижений, которые имелись в сталинское время. В то же время появляются зачатки литературы, вполне (поначалу) отстраненной от какой‐либо политики, в которой изучается быт русской деревни, с ее традиционным укладом и мировоззрением крестьянина. Это народное русофильское направление в литературе получило название «писатели‐деревенщики». У этого направления, взявшегося художественно и мировоззренчески отстаивать то, что полезного накопилось в русском самосознании за последние десятилетия, была скромная цель — критически размышлять о разрушенном и разрушаемом народном укладе. Антисталинизм не являлся здесь орудием возмездия, материалом для суда над тираном. Жизнь русского народа рассматривалась как органически целое: единение земли, мира и власти, точно это одна река, на пути которой есть чернозем и песок, но есть и камни, и пороги: она же все течет и течет, пока живы питающие ее ключи. Деревенщики появились на Вологодчине, а потом по каким‐то удивительным законам, привязанным к исторической колонизации новгородцами (и вологжанами) Урала и Сибири, распространились на восток до Иркутска и Красноярска. Были они и в других регионах советской России, но там не поднялись до уровня В. П. Астафьева, Н. М. Рубцова, В. И. Белова, Ф. А. Абрамова, В. Г. Распутина, А. Я. Яшина, Е. И. Носова, Б. А. Можаева. Появилось даже такое самобытное явление, как «городские деревенщики» — писатели и поэты, пишущие о деревне и корнями связанные с ней, но переехавшие в столицу. Такими были В. М. Шукшин, Ю. Казаков, В. А. Солоухин. Сюда же следует отнести писателя А. И. Солженицына, для которого деревенская тема стала основой, буквально платформой для самого решительного и открытого антисталинизма. В этой открытости критики Сталина писатель был близок представителям либерального лагеря. Сталин у него — тиран, восточный деспот, двуличный, хитрый и коварный человек, разрушивший основы ленинской системы. Позже писатель откажется и от ленинизма и станет критиком всего советского строя. Имеет свою антисталинистскую нишу и такой выдающийся советский поэт, как А. Т. Твардовский. Он впервые распространяет понятие вины Сталина на репрессии против крестьянства. В поэме «По праву памяти» (1966–1969), опубликованной за рубежом, на Западе, он ставит вопрос о том, что расстрелы и ссылки были не самым страшным средством уничтожения крестьянства. Более ужасен был закон Сталина о врагах народа и родственниках врагов, которые в полной мере несли ответственность за родство. Этот закон толкал людей на предательство, заставлял отрекаться от самых близких, менять фамилии, открыто проклинать отца, мать, брата или сестру. Твардовский сам прошел «чистку» этим революционным законом, когда ему пришлось отречься от репрессированного родного брата. В 1935 г. Сталин произносит «сын за отца не ответчик», и фраза становится безусловным законом, который, однако, еще более углубил раскол «отцов и детей». Вождь, которого в народе уже называли «отцом», разрешил не тяготиться родственными связями, автоматически продолжать считаться советским человеком, если отец стал врагом народа. Отец народа оказывал сыновьям огромное доверие. За отречение от всего и вся «сыну» отныне автоматически можно было получить сталинское отцовство. Вот как пишет об этом Твардовский.

А мы, кичась неверьем в Бога,

Во имя собственных святынь

Той жертвы требовали строго:

Отринь отца и мать отринь.

Забудь, откуда вышел родом,

И осознай, не прекословь:

В ущерб любви к отцу народов —

Любая прочая любовь…

Ясна задача, дело свято, —

С тем — к высшей цели — прямиком.

Предай в пути родного брата

И друга лучшего тайком.

И душу чувствами людскими

Не отягчай, себя щадя.

И лжесвидетельствуй во имя,

И зверствуй именем вождя.

Любой судьбине благодарен,

Тверди одно, как он велик,

Хотя б ты крымский был татарин,

Ингуш иль друг степей калмык.

Рукоплещи всем приговорам,

Каких постигнуть не дано.

Оклевещи народ, с которым

В изгнанье брошен заодно.

И в душном скопище исходов —

Нет, не библейских, наших дней —

Превозноси отца народов:

Он сверх всего.

Ему видней[796].

В целом же можно сказать, что в 1960‐годы православный русский антисталинизм или, другими словами, патриотизм, не обрел легальные сферы, не стал культурообразующим для своего времени. Когда политическая деятельность тайных патриотических организаций усилиями органов безопасности была сведена на нет, единственным ручейком осталась проза деревенщиков. Имя В. П. Астафьева выделяется из их числа критическим антисоветским настроем, но не политизированным и не диссидентским, а народным, болевым, за которым стояла вся тяжелая жизнь писателя. Если посмотреть астафьевскую публицистику, а также его эпистолярное наследство, год за годом, то можно увидеть, как нарастала эта волна неприятия по отношению ко лжи, которую продуцировал советский строй и ее вожди. Ложь — самое главное зло того времени, по Астафьеву. Именно от нее были все остальные беды: равнодушие к судьбам народа и судьбе отдельного человека, равнодушие к природе, жестокость, огромные потери в войне и на коммунистических стройках. Конечно, непросто, а порой и невозможно, согласиться с крайне категоричными оценками писателя, особенно последних лет его жизни. Горько читать строки о невозможности для русского народа выбраться из той пропасти, в которую он попал. С некоторыми выводами в отношении русского народа, как бы «объективно» она не звучали, согласиться нельзя, как нельзя принять пронизанные усталостью слова Астафьева о том, что сегодня он бы отказался идти воевать против фашистской Германии. Но понять писателя, пережившего тяготу лет советской власти и попавшего из огня да в полымя постсовесткого времени, тоже можно. Во всяком случае, как русский православный писатель, Астафьев наиболее честен во взгляде на советскую эпоху.

Для Астафьева разговор о русском народе был тесно связан с оценкой власти, при которой народ жил. В письме от 5 июля 1959 г. впервые звучит у Астафьева понятие «Русь»[797]. Это обозначение России станет основным в публицистике Астафьева. «Выбрал я старинную Вологду, где есть друзья и еще пахнет Русью, близкой моему сердцу»