могли пойти тусить. Мне кажется, ей хочется заняться чем-нибудь опасным, чтобы мама или папа ее «спасли» и за ней следили. Так это не работает. Мамы и папы — они люди. Им за собою следить нужно тоже.
Мама с этим едва справляется. Она валялась как-то пьяная в кровати и сказала мне, что ей очень жаль. Жаль, что втянула меня во все это. Что именно она в виду имела, я не знаю, но слова ее запомнила. Чтобы подумать над ними, когда будет время. Я не знаю, люблю ли я Лауру. Но мне она нужна. Пока мне не стукнет восемнадцать. И дальше. Потому что она свидетель. Она все видела. Пускай она порой все отрицает, это большее, чем для меня делали другие. Мне нужно напоминание, что случившееся происходило в самом деле, потому что оно живет внутри меня, несмотря на все мои попытки выцарапать его оттуда, и у мамы оно тоже есть. Оно высасывает из тебя все соки, и ты как зомби проживаешь день за днем, пока дверь за тобою не захлопнется и все не завершится. С ней так же, только ее дверь входная.
Когда я была маленькой, Лаура рассказывала мне сказки. О художниках и их картинах. Мне нравилось, как боги играются со смертными. Мне нравилось, когда она делилась со мной секретами, что прятались внутри больших картин.
«Ищи собачку с кусочком хлеба», — говорила.
Или: «Можешь найти того, кто сейчас заплачет?»
Лаура любит старинные картины, бежевые и черные, полные теней и всяческих бород. Или еды.
Мои рисунки она считает глупостью, причем пугающей, которая покажет всем вокруг, как она запустила свою дочь своим молчанием и тем, что отца терпела. Частично это правда. Мы все немножечко запущены. Шейла хочет пойти в загул. Джоан пишет стихи об экс-бойфрендах, которых не было. С подробностями. Б школе половина ходит с пирсингом. Столько злости нацарапано на партах, шкафчиках и кабинках в туалете.
Мои рисунки на самом деле самое нормальное, что есть во мне. Чего стоит бояться — так это мозга. Он все время тикает. Взорвется скоро. Она меня упрячет куда подальше и будет бегать на свиданки с Саймоном и его толстым кошельком. Ну и славно.
Быть спрятанной куда подальше звучит неплохо. Безопасно. Рисую комнату с белыми стенами и плиткой на полу. В углу сидит черная тень, бреет ноги и напевает песенку.
Пишу слова, которые хочется выбить на кулаке:
Любовь, и ненависть,
и поцелуй, убийство. молитва,
и удар, и нежный, грубый, тссс,
и тик, и ток,
и тик, и бум,
и чистый,
и опрятный. Знак,
спокойствие, разруха, ярость.
Любимая картинка, от которой текла кровь
Сначала моряки подцепили это в путешествиях. Затем женщины подцепили это от мужчин.
Мама будит меня в восемь. Ей нужно работать, а мне нужно идти в школу, говорит. Я кашляю и кашляю и отвечаю, что мне паршиво — это правда.
Она вздыхает:
— Сходи к врачу, если тебе паршиво.
Я прошу денег на врача.
— Возьми свои, если тебе так плохо, — говорит она, самодовольная, будто что-то выиграла.
Я отворачиваюсь к стенке и засыпаю. В стародавние времена были такие женщины. Вся их работа заключалась в том, чтобы носить рисунки. Для этого необходимо было только тело. Тело, истории и татуировки.
Прием у нашего врача с утра и до полудня. После полудня нужно записываться отдельно. Когда звоню, оказывается, что мест нет. Я сплю до десяти, одеваюсь и направляюсь в его офис. Идти недолго — минут тридцать. Но кажется, что вечность. Я едва не падаю — приходится искать опору в виде стен и фонарей. В горле першит, а дышать носом я не могу, поэтому, когда глотаю холодный воздух, рот щиплет, будто рана, которую облили лимонным соком.
Лимонный сок — это природный антисептик. Мама испробовала его на мне, когда не было зеленки. Я лоб порезала, играя на площадке. Кровь капала с бровей мне в глаз. Слезные каналы жгло невыносимо. Ужаснейшая боль всей моей жизни. До того момента, по крайней мере.
Меня украли дикари, расскажешь ты слишком откровенно. Отец меня держал, пока они смотрели. Они заставили его, он не хотел. Но должен был. Меня бы растерзали.
Мне себя ужасно жаль. Сегодня вечером я должна была работать. Строчу Робу эсэмэс, чтобы поменяться сменами. Робу всегда нужны рабочие часы — ему вечно не хватает денег. Если бы Роб делал татуировку, он бы набил змею, обвившуюся вокруг магического посоха, из которого росли цветы. Маленького размера. Ему бы не понравилась большая.
Он нацарапал множество картинок на моих руках, ногах, спине. Капли пота и капли крови. Сначала рисовал, затем вкалывал цвет. Пока из девушки я не превратилась в холст.
Размышляю о татуировках, пока не добираюсь до врача. В приемной полно детей приезжих. Я знаю, что они приезжие, потому что родители их успокаивают на разных языках. Ребенок за ребенком скрываются за дверью кабинета. Сквозь дрему я слышу свое имя.
Ты снимешь шаль и протянешь руки. Тебя обступят со всех сторон. Твой затылок, твои лопатки. Под корсетом талии изгиб. Кожа проглядывает сквозь рисунки, как дыры в кружевах.
У доктора хороший кабинет. Удобные сиденья и обнадеживающие сертификаты. Он добрый человек, но горло все равно сжимается, когда он закрывает дверь и в кабинете остаемся мы одни. На нем вышитый жилет, как у какого-нибудь барсука из детской книжки. И еще одежда — иначе было бы неловко.
Все это ложь, конечно. У дикарей есть дела важнее. Но женщины приличные не будут делать это добровольно. Уж точно не выберут рисунки. Библейский стих для благочестия. Добродетель. Изображение святого. И цветы.
Он говорит, что у меня насморк и хроническая усталость, и велит лежать в постели. Дает мне справку до конца недели, что здорово. Спрашивает, не ждет ли меня мама в коридоре. Я говорю, что ждет. Не хочу, чтобы врач переживал. Но сама я слегка волнуюсь. Не знаю, доберусь ли я до дома, не свалившись в обморок.
Ты хочешь показать, что ты хороший человек. Пускай все видят твои лодыжки, бедра, руки — ты женщина приличная. Не блудница, хоть этого хотела.
Я захожу в аптеку и покупаю парочку лекарств от гриппа и простуды. В гастрономе беру воды