кутали. Друзей моих заворачивали в пледы. Они их нюхали, словно краску или клей, и сосали пальцы. У меня была кукольная гильдия, которая не всегда была ко мне добра. Я постоянно старалась угодить им.
Когда пришли христиане, их рукописи и рисунки оказались такими же замысловатыми и сложными. Я видела Келлскую книгу на экскурсии от школы. Пергамент, говорил учитель, делали из кожи маленьких телят. Мы млекопитающие тоже. Чем жертвовали мы ради искусства? Интересно, монахи использовали когда-нибудь собственную кожу? Я знаю, что в наказание они сдирали с себя кожу. Но это лишь начало, первый шаг. Как глубоко нужно лезвие вонзать, чтобы получить пергамент? Как скоро кожа отрастет и отрастет ли вовсе?
Мама в больнице лежала долго, поэтому отцу приходилось собирать меня в школу по утрам и все такое. Наверное, так оно и началось. Все эти купания. Сейчас мне странно думать, что у меня мог бы родиться брат. Ему было бы десять. Мама сказала, что он вышел целым. Мог бы выжить при нормальных родах, но мама ушиблась слишком сильно. При падении. Была кровь и какие-то кусочки. Папа не смог все оттереть. Я нашла немного за туалетом. Он сам убирался очень плохо, но сразу замечал, если мама пропускала пыльные углы и пятна на полу.
Мама грустила еще долго после того, как из ее крови вымыли весь яд. Ей не очень-то хотелось приносить в наш дом еще одного ребенка. Она отцу это часто говорила, когда они ругались. Поэтому смерть сына стала как бы ее виной.
Пока мама была в больнице, я спала с ее ночнушкой. У меня болел живот, когда я думала о маме и об умершем ребенке. Его не хоронили. Не знаю, что с ним сделали. Мы никогда не видели его маленькое тело. Мама сказала, что он был меньше всех остальных детей. Крошечный, но с волосами, прозрачными, прямо как ее. Мои волосы того же цвета, что и у папы. Блондинистого, но при этом почти красного. Все говорят, что цвет красивый, но я так не считаю.
Есть что-то в нас такое, что заставляет рисовать на теле — на своем и на чужом. Талисманы, опознавательные знаки.
В «Антикварном шоу»[3] есть мягкий мишка, который стоит две тыщи фунтов. Он очень хмурый и кажется каким-то жестким, как будто его больно обнимать. Мне нравится идея, что где-то в темном чердаке собственного дома можно найти что-то очень дорогое, эдакое сокровище. Спрятанную вещь. Чтобы продать ее и оплатить учебу. Работу бросить, пока экзамены идут. Было бы волшебно. Но мне бы в голову даже не пришло отдать вещицу с чердака оценщикам. Обычно же так не поступают, да? Ну, может, кто-то поступает, но нужно ли оценщикам платить? Берут они процент? Я бы знала ответы на эти вопросы, если бы жила в семье, которая хранит сокровища на чердаке. Еще я бы хотела быть наездницей великолепной и садовником. Интуитивно понимать, какая ложка идет к какому блюду и как обращаться к титулованным особам. Короче говоря, британкой быть. Чердаки ирландцев — полная фигня. Там полно картошки и оружия. Плохой картошки и ужасного оружия — никаких вам сияющих мечей или антикварных пистолетов. Пики да палки. Пики — это палки с лезвием. Какой ажиотаж наверно был, когда их изобрели. Шампанское да поздравления.
Мне бы хотелось заиметь такого втайне дорогого мишку. И нормальные салфетки — в коробках, а не в рулонах, которые Лаура таскает из музея. Они огромные, эти рулоны, и на держатель не помещаются. Мама требовала, чтобы я тоже из школы притащила, но мне идея не понравилась ни капли. Смешная мама, любит халяву. Таскает сахарные пакетики из ресторанов, несмотря на то что ни она, ни я не пьем чай с сахаром. Пакетиками забит весь ящик. А еще пластиковыми столовыми приборами. Крепкими такими. Она использует их, чтобы выскребать грязь из-под душа, — так она мне говорит. Ни разу я еще не видела, чтобы она выскребала из-под душа грязь. Но порою у нее получается собраться с силами и стоять у меня над душой, пока я убираюсь и выскребаю из-под душа грязь, чтобы говорить мне, что я делаю не так. Оказывается, многое.
Папа так же поступал, но не со мной, а с ней. Он не давал советов, а ждал, пока мама ошибется, и начинал критиковать. Словно злая версия Переводчика с собачьего[4]. Вот только мама была женщиной, а не собакой, а Переводчик никогда собаку не избивал бы и не издевался бы над ее ребенком. Он вроде хороший дядька, этот Переводчик. У него «добрые глаза». Хотя судить о доброте по взгляду невозможно. Такое и про папу говорили. Кажется, это было на рождественском приеме у нас дома, и сказала это женщина с работы, с которой у него потом начался роман. Он был ужаснейшим отцом по многим пунктам, как я стала осознавать.
Они живут друг с другом, папа и эта женщина. Брэда. Она носит тяжелые колье и много улыбается. Она «веселая», «глоток свежего воздуха». Ей тридцать пять. Причина, по которой он бросил нас или она бросила его. Не могу понять, что именно произошло. Иногда мама говорит, что бросила его из-за жестокости, но я так не уверена. Она терпела много лет, а потом вдруг — бум! — и Брэда. Мы с ним не судимся, потому что дорого и потому что маме очень страшно — она не знает, что он сотворит, когда весь сор потащат из избы наружу. Мы пытались — вышло плохо. С семьей отца мы больше не общаемся. А они не разговаривают с нами. Ну и славно. Хотя я и скучаю по бабушке. Я на нее похожа. Мне казалось, что она меня любила.
Можно использовать чернила, чтобы защититься от злых духов. Они повсюду — только выгляни наружу. Если не устраивает что-то, скорей всего, это злобный дух или его рук дело.
Другая женщина считает, что мама — лгунья. Мама и правда лгунья, но об этом она не врет. Врет о другом. О деньгах и безопасности. Иногда мне кажется, что она на меня обижена. Я вижу по глазам. Поэтому, когда она мне говорит, что меня любит, мне кажется порою, что это тоже ложь. Она врет Саймону. Ну, ей приходится. Он не представляет, какой груз мы с собой несем. Врет о том, сколько выпивает. Иногда забывает есть, но выпивает