экскурсовод глухо гнусавил дробными фразами что-то о маршруте и правилах передвижения в группе и незаметно перешёл к полулегендарному рассказу о чудесной и гостеприимной земле, по которой проложили трассу и автобус мягко скользит по ней, проворно, как жернова в шубертовой песне, вращаются его колёса, а за окном мелькают поля, затем густые деревья и низкие кустарники, в тени ветвей которых таится мрачная неизвестность. Время от времени проглядывала в дали тонкая голубая полоска моря.
П. нравилось скольжение проворного автобуса по изгибам дороги. Оно убаюкивало, позволяло мыслям также плавно скользить в голове. Как пейзажи за окном, сменялись воспоминания о доме, о театре, о юности, о первых днях с Амали. Среди прочего, словно из тенистого закоулка, проглядывал мрачный Харон, его угрюмый таинственный, но влекущий вид. Амали задремала под прохладным ветерком кондиционера, дорога усыпила её; она возвращала себе те минуты, которые сегодня утром отнял у неё вздорный старик своим грохотом. П. приятно удивляло ощущение, будто он совсем не узнаёт свою молодую жену. Ему захотелось погладить её волосы, вспомнить, какие они наощупь, и он легонько дует на макушку головы, из-за чего несколько выбившихся волосков колыхнулись. Господин П. признался себе, что считает Амали глупой. Бывало, ему резали слух иной порядок слов в её речи, обороты, которые она применяла не к месту, или, услышав где-то, не умела грамотно использовать. Он не говорил об этом, но мысленно поправлял её, объясняя, как ему слышится правильнее. Откуда ему это было известно, П. не знал, как не могут объяснить фальшивую ноту люди, не владеющие музыкальной грамотой, но имеющие от природы абсолютный слух. Он вёл диалог с самим собой и представлял в виде собеседника господина Сильвестро Северо, человека, который последнее время всё больше проникал в его мысли. Представляя предметом разговора Амали, воображаемый собеседник заявил, что складывается впечатление, будто бы разум его жены остановился в развитии на уровне семиклассницы, ведь она косноязычна, в речи её нет плавности, она оттягивает слова, как будто не успевает за мыслью. Но при этом Господь дал ей большое преимущество – совершенное тело, острый ум при котором не нужен, больше того, он лишил бы её обаятельности; телом она может добиться всего, чего хочет через любого мужчину; её увлекает азарт плотского поединка, ей каждый раз интересны мельчайшие детали, отличающие одно сражение от другого. Тут господин П. протестовал старику Северо, который представлялся с тлеющей сигарой во рту и беззубой ухмылкой где-то на фоне Ниагарского водопада, что Амали не до такой степени глупа, проворность её ума заключается в житейской смекалке, вроде того, что она чует, где лучше рыба клюёт, и в прекрасной деловой интуиции. Ей он обязан своим нынешним положением в деловых кругах. Воображаемый Северо ухмыляется и отрицательно кивает головой, мол, «нееет, мой дорогой, ты ошибаешься». Господин П. мысленно отворачивался от ухмылки Северо, ведь они забрели в чащу тайных страхов о том, что П. далеко не единственный мужчина Амали и быть может уже завтра она пойдёт за руку с другим, открывающим для неё кое-что новое в азартной игре любви, а он останется один на один со своим одиночеством, образ которого был страшнее смертельной мучительной болезни.
Автобус взбирался по серпантину. Начались глубокие, затяжные повороты и от качки Амали раскрыла глаза. Вскоре они достигли первой станции, и все высыпали из автобуса кто в поисках уборной, кто, желая размять затёкшие конечности и поскорее покинуть душный автобус. Начиналось разнообразное путешествие по горным озёрам и рекам, по ущельям и долинам.
После полудня супруги прогуливались в тенистой роще. П. с наслаждением улавливал тонкий аромат, исходивший от чистых волос Амали. Он был чуток к нежным запахам, они околдовывали его и заставляли подниматься из глубин памяти далёкие образы, окутанные загадками полумрака забывчивости. Казалось, он когда-то уже слышал этот аромат и перед глазами мелькала золотистая рябь осени, тогда как кругом царило пряное лето и где-то в отдалении старик с внуком смотрели в просвет зелени на бурный ток горной реки. Амали, как всегда, молчала, думая о своём и П. одномоментно ощутил прилив радостного вдохновения. Ему захотелось рассказать о вихре разнообразных идей, который часто поднимается в нём и требует выхода. Как Хозяйка медной горы в балете Прокофьева, под звуки инфернальной ля минорной темы, газовым облаком в глухой ложбине, пронеслась, увлекла за собой молчаливая Амали. Музыка её женского существа звала раскрыть весь трепет желаний, создать каменный цветок, приковывающий застылой суровой красотой. Она влекла его всё дальше в тёмную чащу бессознательных образов, которые сливались с желанием воплотить невыразимые картины сказочных мыслей, опоить дурманами детских грёз. Как проворная колибри, она с улыбкой бросала на него ласковые взгляды, не понимая, что он ей хочет сказать, воспринимала его ребёнком, который болтает всякую чушь, но эту белиберду умильно слушать. П. говорил, как у холодных вод извилистой северной речки, с её неприютной тоской, он видит ускользающий луч тайны, как ему слышатся слова, складывающиеся в стихи, как он хочет, чтобы Амали почувствовала переливающийся узор мысли зарифмованных строчек. Она же лишь улыбалась в ответ и продолжала идти чуть впереди П., зацепившись тремя пальцами за его руку, и увлекая за собой всё дальше, обманывая смеющимися глазами. Перед ним мелькала белизна её блузы, рассыпались светлеющие волосы, и он взбирался по выступающим камушкам, а затем сбегал с плавных откосов и слышал топот босоножек Амали. Он говорил ей вслед, что горько огорчён тем, как слаб бывает материал, какими постными кажутся ему иной раз вымученные строчки, как он старается передать всё, что чувствует к ней в стройных аккордах четверостиший. И Амали остановилась, обернулась к нему и не говоря ни слова положила руки на плечи, поднесла губы к самому его лицу, но вместо поцелуя дунула девичьим дыханием, сладким сиропом, который он уже привык послевкусием ощущать на губах, и убежала со звонким смехом. Будто из дворов юности порхнул на неё лёгкий ветерок с запахом вина, смешанного с апельсиновой жвачкой, безлюдный вечер после дождя, её подруги в простых платьицах с тонкими бретельками и гром выхлопной трубы старого мотоцикла, запах свежевыкрашенных перил, отдышка после бега, улыбка любимого мальчишки и широкий взмах уставшего от жары неба над головой. Островок независимости, проклятия безволию. Теперь она принадлежит лишь себе, родители остались где-то далеко. Она может довести мужчину до безумия, а потом убежать, захлёбываясь смехом, пряной сладостью физической жизни.
Стараясь отдышаться от щекотки, она остановилась в нескольких шагах от него и выставила перед собой руки, словно говорила «я больше не могу бегать,