все отмеченные и завороженные этими таинственными звуками, – которые нет-нет, да снова давали знать о себе из-за далекой, тоже укутанной туманом Сороти, – тронулись в монастырский двор, оставляя открытыми двери и незапертыми кельи, за которыми оставались неубранные постели, недочитанные книги, и уже смешные ненужные облачения, и даже мерцающие огоньки лампадок перед скорбными ликами Богородицы и Спасителя.
Первым вынесло на монастырский двор отца Маркелла, который и без того был похож на нахохлившегося воробья, блестевшего черными бусинками глаз, а тут и вовсе стал напоминать какую-то невзрачную и печальную птицу, не знающую имени. Был он в одном подряснике, бос и как-то кривоват, в особенности когда закидывал назад голову, как закидывают её назад какие-нибудь цапли или журавли.
Впрочем, это уже был не Маркелл или, во всяком случае, далеко не Маркелл, а какая-то не знакомая орнитологам большая птица, которая у всех на глазах обрастала перьями – вот пошли легким узором белые перья на крыльях, вытянулись голые, покрытые красной, потрескавшейся кожей ноги, загорелось на груди белое пятно, а на голове задрожал и задергался смешной и вместе с тем забавный хохолок.
И черты лица его тоже менялись. Запали глаза, и вытянулся, превращаясь в клюв, длинный нос. Вытянулся короткий хвост, чем-то напоминающий хвост цапли. При этом он все еще оставался похожим на отца Маркелла, – главным образом, наверное, этим ехидным выражением лица, которое можно было часто видеть у него, когда дело касалось богословских тем или текущих монастырских историй, которых отец Маркелл был большой любитель.
Вот он переступил с ноги на ногу, расправил за спиной крылья, и вдруг клюв его открылся, и он изрек нечто совершенно непонятное. «Мутабор» – прозвучало это таинственное слово, и сразу же ему ответили появившиеся в монастырском дворе монахи.
«Мутабор!» – почти пел отец Ферапонт, продираясь сквозь кусты и теряя перья.
«Мутаб-о-ор», – подпрыгивал и важно ходил по скамейке, задирая клюв, отец Александр.
«Мута-а-бо-о-р-р», – сидел на Святых воротах, посвистывая и чирикая, какой-то неугомонный длинноносый, который совсем недавно звался отец Фалафель, а теперь резвился, словно наступила вдруг весна.
А день, между тем, давал о себе знать, вместе с отступающим туманом наполняя пространство шумом еще редких человеческих голосов, трелями проснувшихся только-только птиц и долгим мычанием коров и блеяньем овец, которых вели где-то далеко на водопой.
И вот было в пятом часу, когда туман еще царил и над площадью, и в узких переулочках поселка, что какая-то непонятная сила прокричала что-то несуразное в ухо отца Павла, подняв его на ноги и заставив выползи из своего уютного ложа, чтобы вывести потом во двор, над которым висела уже тающая в свете нового дня луна. И там, заглянув в стоящие подле него кусты, отец благочинный услышал какие-то звуки, которые явно из этого куста доносились и явно свидетельствовали о чем-то злонамеренном и неприличном, что следовало немедленно пресечь и остановить. И, чувствуя себя ответственным за судьбы монастыря, он шагнул к доносившимся из-за этих самых кустов звукам, которые, конечно же, издавали эти всегда непослушные монахи, за которыми только нужен был глаз да глаз.
– Куда это вы собрались, голубчики? – спросил отец Павел, еще не видя стоящих возле скамейки, но с подозрением чувствуя, что тут далеко не все так хорошо, как хотелось.
Первый же, сидящий на скамейке, показался благочинному знакомым. Но уже следующий заставил его остановиться, похолодеть и, вытаращив глаза, опуститься прямо на холодную, еще не согретую солнцем землю.
И было отчего.
На спинке скамейки сидела огромная птица и смотрела на изумленного благочинного, изящно повернув голову. Птица вела себя неагрессивно, лишь время от времени легко терлась крыльями о голову и переступала голыми ногами, пощелкивая когтями по дереву. В довершение всего на этой чертовой птице каким-то чудом держались очки, за которыми виднелись огромные, черные зрачки. Потом она открыла клюв и сказала с каким-то нелепым среднеазиатским акцентом: – «Мутабо-р-р-р», на что немедленно откликнулись сидящие в монастырском дворе птицы, которых почему-то развеселили и эти нелепые очки, и среднеазиатский акцент, да так, что они взлетели и уселись на крыше храма и братского корпуса, где продолжали весело курлыкать, посвистывать, чирикать, ухать, трезвонить и звенеть. За исключением, впрочем, той птицы, которая сидела прямо перед отцом благочинным, а затем протянула быстро клюв и, схватив прямо с лица благочинного очки, быстро сломала их и бросила на тропинку, после чего расправила крылья и поднялась на конек Святых ворот.
И было в пятом часу воскресного утра, когда от тумана оставалась уже только прозрачная кисея, было видение в монастырском дворе, где, ломая ветви кустарника и топча цветы, бежал отец благочинный, повторяя, словно в забытье, все те же загадочное слово – «мутабор», «мутабор-р», «мутабо-о-о-р». И, видя это, многие птицы хлопали крыльями и подпрыгивали, а потом курлыкали и закидывали голову назад, что означало в птичьем царстве высшую степень довольства.
С тех пор – как рассказывают знающие люди – отец Павел зарекся, во-первых, выходить в сумерках на монастырский двор, а во-вторых, никогда больше не обижал ни нищих, ни цыган и вообще вел себя так, словно это не он был когда-то грозой цыган и обидчиком нищих.
Пока же было в пятом часу воскресного утра явление, повергшее в ужас доверчивых пернатых. Когда-то звали это явление отец духовник, а попросту – отец Иов, теперь же это явление не имело ни звания, ни имени, потому что до половины было оно поросшее перьями и являло собой образ птичий, а наполовину являло перед всеми облик человечий, так что казалось, что это были два разных существа, одно из которых рвалось на свободу, прочь от всего, тогда как другое всего трусило и боялось, опасаясь, как бы чего не вышло в этом печальном мире опасностей и неожиданностей.
И так он то сдирал с себя проклятые перья, а то наоборот, начинал махать руками, изображая птицу, а потом упал на землю и, в буквальном смысле этого слова, закатился под скамейку – и не было повести печальней, чем та, которая была не чем иным, как повестью о несостоявшейся святости…
А день между тем все приближался. Подернулись розовым крыши, далекие леса и такие же далекие облака над Соротью, которые видел пока только один розовый колокольный шпиль храма, где отпевали когда-то Пушкина.
Потом на конек Святых ворот опустились две, похожие на журавлей, большие птицы. Стуча клювами, они прошлись туда и обратно, так что, несмотря ни на что, каждый мог видеть, что прилетевшими были отец Мануил и отец Амвросий, которые, судя по всему, увлеченно вели какую-то ученую беседу, чья суть осталась, увы, для нас совершенно неизвестной.
И еще один аист сел на конек