и учащийся второго или третьего курса Духовной Академии.
«Будет новый ректор и больше никого, – сказал он. – А фамилию его ты, наверное, слышал. Смешная фамилия, Гундяев. Он еще догматику преподает».
Новый ректор оказался на редкость приятным собеседником.
Был он тогда молод, молодцеват, подтянут, говорил уверенно, громко и чаще всего безапелляционно, но при этом крайне интересно. Идеальный костюм только подчеркивал достоинства его фигуры. Модные, итальянской кожи ботинки, белоснежный воротничок и манжеты тоже подчеркивали множество достоинств новоявленного ректора. Разговоры вертелись вокруг семинарских и академических дел, поэтому я вступал в разговор редко, а больше слушал.
Потом заговорили о догматике, и тут наш ректор, признаться, удивил меня.
– Догматика, – сказал он со снисходительной улыбкой на какое-то мое замечание. – Да если посмотреть непредвзято, то в этой догматике сам черт себе ногу сломит, потому что это такая наука, что лучше туда совсем не соваться… Говорю вам это, – добавил он с обаятельной улыбкой, – как преподаватель догматики.
Он еще раз улыбнулся и наполнил опустевшую рюмку, приглашая нас предаться вещам более приятным, чем обсуждение такой скучной темы, как христианская догматика.
Но мне почему-то эти слова запомнились, так что и сорок лет спустя я их слышу, как будто это было произнесено вчера.
В конце концов, дело ведь шло об Истине, которая всегда требует ясности и отчетливости и не терпит недомолвок, самодовольства и хитрости.
Можно было бы, наверное, сказать это еще тогда, сорок лет назад, – раз можно обойтись без догматики, то почему бы тогда нам не обойтись без чего-нибудь еще, – того или другого, – чтобы потом снять с себя все лишнее и ненужное, вспоминая, что подлинная Истина – всегда одета только в свою наготу, так что больше всего, пожалуй, она не выносит нарядные платья, в которых тоскует и задыхается?
Словно отвечая на мой вопрос, будущий Патриарх сказал:
– Реформы – вот что надо нам сегодня! Реформы… Мы задыхаемся без них…
И это, похоже, было правдой.
Хотя и далеко не всей.
125. Радость наказания
1
Было в монастырском наказании что-то такое, что радовало сердце наместника, словно это вовсе не он распоряжался всеми этими чудесами обличений, а сами Небеса устраивали тут целый спектакль, тогда как наместник был только скромным проводником небесной справедливости, от которой он если и не держал ключи, то, во всяком случае, знал, где они лежат.
Любимым занятием по части наказаний было прилюдное срывание подрясника с провинившегося и облачение его в светские одежды, что, по замыслу изобретателей этого наказания, не только уязвляло внешнюю гордость виновника, но и проникало в самое сердце, надолго отдаляя его как от Православия, так и лично от самого игумена как первого среди всех прочих.
Последнее наказание, которое я видел в монастыре, было наказание послушника и красавца регента Афанасия, который в один прекрасный день отказался вести хор, сославшись на плохое самочувствие, и тем самым подпал под праведный гнев отца игумена, который обставил это наказание так, что мило был смотреть.
Сначала он собрал после обеда в трапезной всех монахов и трудников и потребовал от них немедленной тишины, которую и получил спустя несколько минут.
Потом по его приказу два здоровых монаха схватили Афанасия и поставили его пред светлые очи игумена.
Затем отец игумен рассказал присутствующим притчу, в которой Пастух ищет по горам и долинам непослушную овцу, с тем чтобы затем примерно ее наказать, поскольку одна паршивая овца легко портит все стадо.
Потом игумен сообщил, что работа игумена освящена самим Михаилом Архангелом, а кто этого не понимает, тот быстренько отправится прямиком в Ад.
Потом по его знаку все те же два здоровых монаха сорвали с Афанасия подрясник и с удовольствием потоптали его ногами.
В завершении спектакля объявили волю игумена, по которой Афанасий изгонялся на неопределенный срок в Столбушинский скит. До исправления.
На том, впрочем, и порешили.
Конечно, это было не по правилам, которые настоятельно рекомендовали не проводить эту экзекуцию прилюдно, а только один на один с наказуемым, чтобы не унижать наказуемого сверх меры, а стараться кроме страха привить наказуемому уважение к закону и божественной справедливости.
Вместо этого вторую тысячу лет мы легко повторяем вслед за наместником:
– А ты смиряйся, – говорим мы вслед за ним.
И это звучит так, как если бы он советовал нам застрелиться, и при том немедленно.
2
Много лет назад святой Бернард Клервоский, который ничего не знал про отца Нектария, писал о вечности адских мук, навсегда, навечно открывающих свои объятия грешникам. Не оставил он без внимания и возможный вопрос, касающийся отношения к этому немаловажному факту тех, кому суждено было этих мук избежать.
Блаженные – отмечает он – не только не будут сожалеть о грешниках, кипящих в смоле и горящих в огне, но, напротив, – созерцая их мучения, они будут радоваться и ликовать. Причин этой радости св. Бернард перечисляет несколько (например, указывается, что на фоне мучений грешников блаженство блаженных будет казаться еще блаженнее). Но все же одна причина остается решающей. Она заключается в том, что муки грешников нравятся Богу. Следовательно, – заключает Бернар, – они должны нравиться и праведникам.
126. Отец Илларион. Сомнительные речи. Смех
То, что отец Илларион обладал способностью являться в чужие монашеские сны и бродить там до рассветного часа, об этом, конечно, не догадывался никто из монастырской братии. Уж больно неправдоподобной казалась сама мысль о том, что кто-то может запросто попасть каким-то волшебным образом в твои собственные сны, о которых Иосиф Пражский говорил, что сам Всемилостивый оберегает наши сновидения, потому что каждое из них может при определенных условиях стать местом, в котором Бог пожелает разговаривать с человеком. Так или иначе, отец Илларион продолжал свои ночные прогулки по чужим сновидениям, то мирно прячась в тени, а то занимая целиком все пространство сна и играя там главную роль. Сны, в которые он приходил, были тоже самые разнообразные. Были сны долгие, как снежная зима, – они тянулись и тянулись, словно сладкий леденец, – а были сны короткие, как вспышка молнии, когда мгновенно видишь все и все успеваешь понять, прежде чем мир вновь окажется погруженным во мрак.
Тот постыдный и ужасный сон, о котором отец Нектарий не любил вспоминать, начинался, странным делом, с того, что отец Нектарий проснулся вдруг среди ночи и пожелал, чтобы Маркелл поскорее принес ему стакан холодной воды.
Но Маркелл ничего не ответил.
«Спит, гаденыш», – пробормотал игумен, но сам оторвать головы от подушки пока не решился, глядя сквозь прищуренные веки на царивший повсюду сумрак.
Тиха и зловеща была эта обступившая монастырь ночь. Тихи и зловещи были тени, метавшиеся по двору и заглядывавшие в окна отца Нектария через неплотно закрытые шторы в спальне. Но хуже этих теней была духота, от которой пот заливал глаза и мерещился некто,