Читать интересную книгу Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай! - Анжел Вагенштайн

Так началась японская экспансия. На следующий день после Пёрл-Харбора японские войска захватили Малайю, а после нее — Филиппины. Одна за другой выбросили белый флаг британские колонии Сингапур и Виктория (она же Гонконг), за ними последовали Бирма, Новая Гвинея, Голландская Индия (она же Индонезия). Под угрозой вторжения оказались далекие Новая Зеландия и Австралия. Империи Восходящего Солнца предстояло в скором времени не только господствовать над Великим, или Тихим океаном, но также контролировать чуть ли не всю мировую добычу каучука и олова, производство хинина и риса.

Будущее будущим, а пока что мощная победная экспансия Японии только начиналась. По темпам и масштабам она была сравнима с неудержимым продвижением гитлеровских армий в Европе и Северной Африке, и даже во многом его превосходила. В портовом кабаке, где венгерский эмигрант Иштван Келети еженощно бренчал на расстроенном пианино свои импровизации на темы популярных мелодий из американских фильмов, ему смогли объяснить только географическое местоположение Пёрл-Харбора — до сих пор мало кому известной точки на карте, превратившейся в важнейшее военно-стратегическое понятие.

«Синяя гора» занимала подвал с неоштукатуренными кирпичными стенами под одноэтажной гостиницей и была местом мрачным и влажным. К услугам моряков и их временных подруг был залитый цементом дансинг. С улицы в подвал вел десяток ступеней: глубже в Шанхае зарываться не разрешалось, так как город был построен на вбитых в болото сваях. Еще полметра, и подпочвенные воды стали бы неудержимо просачиваться в любой подвал — именно поэтому в огромном городе не было бомбоубежищ. Очень удобное объяснение того факта, что японские бомбардировки Шанхая привели к непомерному числу жертв среди гражданского населения.

В тот единственный раз, когда Хильда, разыскивая своего парижского друга Мадьяра, спустилась по этим ступенькам и заглянула в кабак, ее появление произвело фурор: одобрительный свист и приветственные выкрики слились в оглушительный хор, а вперившиеся в нее похотливые взгляды изголодавшихся по женской ласке моряков, казалось, могли пробуравить даже стены. Словом, Мадьяр поспешил увести ее прочь.

Они зашли в венское кафе. Иштван брезгливо ковырял торг и даже пару раз героически попытался проглотить кусочек. Подперев лицо кулачками, Хильда молча разглядывала своего спутника. Скуластое лицо, чьи черты выдавали азиатское происхождение его далеких предков, было обтянуто сухой, как пергамент, кожей того серо-коричневого с красноватым отливом цвета, который однозначно свидетельствовал о присутствии в организме дериватов мака.

Он первым нарушил молчание:

— Ну, как поживает девушка из Чрева Парижа?

Хильда пожала плечами:

— Так себе. Но я справляюсь. А ты?

— Дерьмово. Ты не поверишь: соскучился по злачным местам Будапешта, даже по самым занюханным. С их сентиментальными пьяницами, красным до черноты вином и гениальной цыганской музыкой. И еще в Венгрии нет моря — так, озерцо по имени Балатон… Слыхала? Нет? И, слава Богу, а то меня уже тошнит от моряков. И по Алену Конти я тоже соскучился. Стоящий мужик.

— Воюет, небось, где-нибудь в Африке.

— Плохо же ты знаешь Алена Конти. Он не из тех, кто позволит обвести себя вокруг пальца. Ален Конти на войне? Нет, ты и вправду его не знаешь! Небось, попивает себе коньяк у белого рояля и плевать ему, какие засранцы правят Францией.

На самом-то деле это Мадьяр не знал своего прежнего босса и покровителя. Много, много позже — только после войны — ему станет известно, что Ален Конти, киношник с сигарой, главнокомандующий кинодевочками, был расстрелян в парижском гестапо на рассвете 4 февраля 1944 года за укрывательство английских парашютистов.

Они еще немного поболтали о том, о сем, сидя в венском кафе на другом конце света.

Именно тогда им стало ясно, что их дороги навсегда разошлись: видеться с ним в портовом кабаке она не могла, а он и слышать не хотел о том, чтобы наносить визиты в белоснежную немецкую резиденцию под флагом со свастикой. Хильда попыталась предложить нейтральную почву — Нанкинскую улицу с ее кафе и французским книжным магазином, но на физиономии Мадьяра выписалось такое неподдельное отвращение, что она поняла: все усилия напрасны. Его манили иные соблазны, весьма далекие от кафе и книжных магазинов. Иштван виновато буркнул что-то насчет жуткой заморочки, но как только выдастся хоть немножко свободного времени, он обязательно ее разыщет, чтобы вернуть остатки денег от продажи того розового жемчужного ожерелья…

Хильда была не так глупа, чтобы ему поверить.

Кстати, у Мадьяра в кабаке была напарница — певица по имени Элизабет Мюллер-Вайсберг. С девяти вечера до полуночи эта статная зеленоглазая женщина с копной медно-рыжих волос развлекала, а порой даже приводила в восторг военных и гражданских моряков с немецких судов, заходивших в порт Шанхая. Особым успехом у них пользовался репертуар звезды Третьего рейха Зары Леандр. Мадьяр был аккомпаниатором с богатым стажем, так что он сразу же отметил высокопрофессиональную исполнительскую культуру этой певицы. Для него было очевидно, что в Европе она пела для другой, гораздо более изысканной публики. Мюллер-Вайсберг прилагала все старания, чтобы не ударить в грязь лицом в новом для нее амплуа, но, увы, подлинный кабацкий надрыв Зары Леандр был ей не по силам. На ее немецкий репертуар моряки из стран антигитлеровской коалиции и их коллеги из стран оси реагировали по-разному, хотя и одинаково шумно: англичане и французы встречали эти песни насмешливым свистом, а немцы — восторженными аплодисментами. Шанхай все еще оставался открытым городом, и в его гавань могли заходить корабли всех стран. Да и моряки относились друг к другу терпимо: война пока что была далеко, где-то в Европе. Правда, тогда еще не поползли слухи о том, что любимица фюрера и всей нацистской элиты Зара Леандр — агент английской разведки, а то, наверно, союзники аплодировали бы Элизабет Мюллер-Вайсберг, а бывшие соотечественники старались бы ее освистать. Кстати, англичане так и не потрудились подтвердить или опровергнуть эти слухи.

В «Синей горе» никто не знал, какими ветрами их певицу занесло на Дальний Восток. Она категорически отвергала любые контакты и умела напустить такого высокомерного, ледяного холода, что ее быстро оставили в покое. Распаленных желанием матросов ей удавалось держать на почтительном от себя расстоянии, недвусмысленно давая им понять, что с ней они только напрасно теряют время: в кабаке было полно доступных женщин любого цвета и комплекции, а крутая лесенка в глубине зала вела прямиком в розовый храм китайского Эроса. Она не пила, не принимала никаких угощений и отвергала любые попытки к сближению. Невидимая холодная стена, которой она себя обнесла, была непроницаема и для Иштвана Келети. Разве что немецкий язык — единственный, кроме родного, которым Мадьяр прилично владел (австро-венгерское наследие, как-никак!), — мало-мальски служил связующим звеном между ними.

К полуночи за ней заходил высокий худощавый мужчина в поношенной одежде чернорабочего, они брали рикшу и уезжали домой. Мадьяр догадывался, что это ее муж, скорее всего, один из тех бедолаг-евреев, что селились по ту сторону реки. Хозяин заведения, всегда одетый с иголочки и с шевелюрой, густо унавоженной бриллиантином, толстяк Йен Циньвей платил гроши, так что странная семейная пара — довольно элегантная певица и ее обносившийся супруг — вряд ли могла себе позволить жилье в месте, более приличном, чем зловонные трущобы Хонкю. Самому Иштвану Келети повезло: мистер Йен позволил ему поселиться в чулане под самой крышей гостиницы, за что и удерживал треть его гонорара.

40

Государственные мужи, как правило, с недоверием относятся к дурным снам и неблагоприятным для них известиям. Куда приятнее оставаться во власти привычных и удобных, как старые шлепанцы, заблуждений. Обладающие острейшим чутьем угодники, гурьбой толпящиеся вокруг любого престола, эту черту моментально угадывают и спешат хором пропеть суверену только самые приятные для его уха колыбельные. Говорят, в седой древности жил-был падишах, который приказывал рубить головы вестникам, дерзнувшим испортить ему аппетит досадной информацией. Лорд Уошборн, разумеется, был далек от мысли снести хорошенькую головку своей доброй приятельнице баронессе фон Дамбах, когда она придумала устроить пикник с охотой на бекасов как способ ввести в заблуждение посольских секретарш и прочих склонных к распространению сплетен лиц. Само собой разумеется, что барон как дипломатический представитель страны, находящейся в состоянии войны с Великобританией, не мог официально посетить резиденцию английского губернатора — это не осталось бы незамеченным сторонними наблюдателями и, особенно, недоброжелателями, а, кроме того, шло бы вразрез с принятой дипломатической практикой. С другой стороны, его жене ничто не мешало нанести подобный визит: он выглядел бы как ностальгическое паломничество в романтические времена Международной концессии.