всегда чувствует себя в роли беглянки, хотя, по правде говоря, что может быть нелепее: та, которой принадлежит весь мир, бежит сломя голову, спасаясь от неутомимой погони! Чувствует ли она, что ее власти над временем, пространством и Судьбой не хватает чего-то очень существенного, или, быть может, что есть какая-то совсем другая власть, или даже еще хуже – другое время, другая Судьба, другое пространство, о которых ей ничего не дано знать? Тревожит ли ее неспособность отказаться от грез и пойти навстречу реальности?.. Как бы то ни было, метафизика – вся испуг, вся трепет, вся – ожидание неизбежного. Ей следовало бы, наверное, затаиться и умолкнуть, – но как раз этого-то она и не умеет. Не петь и не славословить – значит для нее то же, что и умереть. И она поет, чувствуя за спиной холодное дыхание того, что называют реальностью, шорох неотвратимо приближающихся шагов. Если бы только научиться превращать это чудовище в сны! Но вся беда в том, что реальность охотно позволяет превращать себя во что угодно. Облекаясь в любые образы и одеяния, она, как и прежде, не устает угрожать Божественной свободе сновидений, обрушивая на них стрелы из своего безмолвного и невидимого царства».
123. Братец Мозес и братец Мартин
– А, это ты, Мозес, – сказал доктор Цирих, когда Мозес, протиснувшись между дверным косяком и санитаром, переступил порог карантинной палаты. – Пришел проведать товарища по несчастью?.. Очень мило с твоей стороны.
– Я тоже так думаю, – Мозес присел в ногах лежащего. – Очень мило… Как вы тут?
– Отменно, – ответ доктора не давал, впрочем, собеседнику никакой уверенности в том, считать ли эту характеристику положительной или, напротив, крайне негативной.
– Ну, я пойду, – сказал медбрат, открывая дверь. – Постучите, когда понадоблюсь.
– Обязательно, – кивнул, не посмотрев на него, Мозес.
Полуоткрытые жалюзи на окнах превращали палату в некое подобие зебры. Едва слышное гудение кондиционера напоминало легкий шум морского прибоя.
– Ты видел? – сказал доктор Цирих, когда за санитаром закрылась дверь. – Они приставили ко мне медбрата, да еще из боксеров, как будто это может меня остановить, если я решу отсюда улизнуть.
В голосе его послышалось легкое раздражение.
– Таков порядок, – вздохнул Мозес.
– Мозес, – сказал Цирих с некоторым укором. – Неужели и ты тоже?
– Что? – спросил Мозес.
– Что, – передразнил его доктор Цирих. – Поддался общему мнению, что нет ничего лучше порядка, верно?.. А между тем, я могу назвать тебе, по крайней мере, три вещи, которые гораздо лучше какого-то там порядка.
– Порядки бывают разные, – уклончиво ответил Мозес, пропуская мимо ушей предложение доктора.
– Я пошутил, Мозес, – доктор сел и откинулся на спинку кровати. – Хотя мне почему-то кажется в последнее время, что все порядки, безусловно, условны. Единственный порядок, с которым можно согласиться безусловно, это тот, который устанавливают Небеса, хотя с обыденной точки зрения этот порядок скорее напоминает хаос.
– Как раз с этим я могу согласиться.
– Вот видишь, – сказал Цирих явно с некоторым интересом. – Оказывается, мы с тобой иногда тоже можем найти общий язык.
– Я этого, кажется, никогда не отрицал.
– Еще как отрицал, – Цирих негромко засмеялся. Смех этот, впрочем, больше напоминал негромкое тявканье небольшой комнатной собачки, сбитой с толку неожиданным приходом гостей.
– И все же, как странно порой устроен этот мир, – задумчиво продолжал он, сложив на груди руки. – Начинаешь с того, что лезешь на подоконник, чтобы подышать свежим воздухом, а кончаешь тем, что ломаешь чужие пальцы, хотя это никаким образом и не входило в твои планы… Ты знаешь, что я сломал санитару палец?
Мозес кивнул.
– Конечно, – сказал доктор Цирих с некоторой обидой. – Если бы это сделал какой-нибудь хабадник в нестиранной кипе, то все приняли бы это как должное. А вот когда палец ломаю я, то поднимается такой шум, словно меня застукали возле Западной стены за раздачей «Нового завета».
– Никакого особенного шума не было, – возразил Мозес.
– Еще не было, – Цирих поднял палец вверх. – Еще, Мозес… Впрочем, достаточно посмотреть на эту тюремную камеру, чтобы убедиться, что я прав…Только не говори мне, что таково требование порядка – брать и запирать ни в чем не повинного человека в карантинную палату с замком!.. А, кстати, Мозес. Что это у тебя тут такое? – спросил он, показав пальцем на грудь Мозеса. – Неужели английская булавка?
– Она самая.
– Господи, и ты до сих пор молчал… Не мог бы ты одолжить мне ее до вечера?
– Разумеется, – Мозес снял с куртки булавку и протянул ее доктору Цириху. – Зачем она вам?
– Военная тайна, –Цирих опять засмеялся.
– Военная тайна, – повторил Мозес. – Хотите, наверное, опять на кого-нибудь напасть и сломать ему еще один палец?
– Это произошло случайно, Мозес, – сказал Цирих, пряча булавку под подушку. – Не надо было называть меня «немецкой свиньей» и «чертовым гоем».
– Ах, вот оно что, – Мозес с удивлением покачал головой. – Это, значит, было после того, как я уже ушел… А я и не знал. Вам надо было рассказать все доктору.
– Еще чего. Зачем? Он назвал меня «немецкой свиньей», а я сломал ему палец. Вот и все. Я считаю, что мы квиты. Мир вообще устроен гораздо проще, чем думают многие люди, Мозес. Он, скорее, двухмерен, чем трехмерен. И знаешь, почему? Потому что Бог, будучи сам простым и ясным, не очень любит все эти богословские сложности, от которых у нормального человека только болит голова.
Странно было, пожалуй, слышать это из уст доктора теологии.
– Скажите еще, что Он сам одномерен, – сказал Мозес, тоже слегка понизив голос, словно Небеса могли услышать его и неправильно понять.
– Совершенно справедливо, – согласился Цирих. – Так и есть. Бог одномерен, а человек трехмерен и именно отсюда происходят все наши несчастья… Выражаясь фигурально, конечно, – добавил он, заставив Мозеса с сожалением слегка пожать плечами.
Полосатая тень от жалюзи делала его лицо почти неузнаваемым. Рассыпанные по плечам волосы, казалось, излучали серебряное сияние.
– Я подумаю над этим, – сказал Мозес. – Странно только, герр доктор, что вы, кажется, вспомнили сейчас заповедь око за око. Разве же это евангельская заповедь?
– Дорогой мой, – доктор Цирих произнес это мягко и даже несколько снисходительно. – Заповедь око за око никто и никогда не отменял по той простой причине, что она неукоснительно подтверждает установленную Небом справедливость, которая должна царить на земле. Другое дело, если вы вдруг захотите подняться выше этой ограниченной, человеческой справедливости и исполнить то, к чему призывает нас всех Христос. Беда только в том, что это мало кому удавалось, Мозес., – добавил он весело, словно и не думая огорчаться этим известием. – Это, знаешь ли, как бутерброд, который всегда падает на пол. Никто и никогда не видел бутерброд, который упал бы на потолок, хотя я подозреваю, что Небеса, на самом деле требуют от нас именно этого.
– Швыряться бутербродами? – уточнил Мозес.
– В переносном смысле. Ты, кажется, что-то хотел сказать, Мозес?
– Только