– Алло, Саша? Северов, со скорой. Катя с нами, мы едем, минут через пять будем…
– Да зачем, не надо. Я сама…
– Все в порядке… Да… Встречайте…
– Ф-ф-фу-ты, ё! Сколько время?
– Без пятнадцати три. Шесть часов продержаться…
Остановились. Бирюк заглянул в салон.
– Идите, смотрите – тело лежит.
– Да твою ж мать!
Пьянец.
– Цел?
– Цел. Спит, сволочь. Может, вытрезвон вызовем?
– Ага, сейчас – помчались они к нам среди ночи, в рукава не попадая. Давай его лучше в подъезд затащим? К батарее прислоним, чтоб не замерз, а поутру сам уйдет.
– Слушай, ну его на хер! – Это уже Тит вступил. – Мало ли, помрет он там, и нам в восемь утра труп подкинут – в самую пересменку.
– Блин!
– Ну, чё ты? Ты ж понимаешь…
Северов помолчал, решая.
– Ладно, «после судорог» ему нарисуем и в Солидарь скинем.
Они закинули алкаша на пол, тот даже не рыпнулся.
– У-у-у, паскуда – поубывав бы! Двигаем, Вов…
Алехина
Утром все были слегка не в себе. Начальство отсутствовало – суббота, и на столе стояли банки с джин-тоником. Корзина в углу была заполнена ими доверху, но это не спасало ее от могучих баскетбольных бросков. Жестянки летели по навесной траектории, как снаряды из гаубицы, и со звоном приземлялись на вершине внушительной пирамиды, разваливая без того шаткое сооружение.
– Три очка. В яблочко!
– Дай я.
Бросок, полет, грохот.
– Мазила!
– Ладно-ладно – где ты сидишь и где я. Сравнил.
Появился Северов, уже собранный.
– О! Ты, я вижу, времени не теряешь. Поправишься?
– Не. Домой, спать.
– Когда в следующий раз?
– Через три дня.
– Не надрываешься.
– Так молодость же уходит. Буэна вентура, амигос!
Алехина
Я тронула его за плечо:
– Привет. Выходишь?
Северов вытащил из ушей лапки наушников.
– Что слушаешь?
– Ю-Би сорок. Самое то после суток.
Двери открылись. Он вышел первым и подал мне руку.
– Тебе куда?
– Прямо.
– Пойдем кофе выпьем.
– Денег нет. Аллес гемахт.
– Я угощаю.
– Не хочу.
– Пойдем.
Он внимательно посмотрел на меня:
– Что, так серьезно?
Я кивнула.
– Тогда пошли ко мне. Позавтракаем, как люди. Не торопишься?
– Нет.
Мы шли по наледи, скользя и взметая фонтанчики талой воды. Он оттопырил локоть, и я взяла его под руку. На душе было хорошо и спокойно. Мы молчали.
– Чуднó, правда?
– Угу.
– Возьмем что-нибудь?
– Не надо, все есть. Ты творог любишь?
– Люблю.
Разбрызгивая грязь, пролетали маршрутки. Мы выжидали. На лицо оседала противная влага.
– О, «окно». Бежим?
В подъезде было тепло и сухо. Когда мы зашли, под лестницей завозилось и из-под нее выползли две собаки. Одна рыжая и суетливая, другая угольно-черная, мрачная, непрошибаемая. Рыжая егозила, черный же молча ткнулся Вене в ладонь и вопросительно посмотрел вверх. Северов вытащил пакет с обрезью и разделил между ними. Псы зачавкали.
– Твои?
– Общие. Это – Базука, а этот, черный, Маузер.
– Давно они тут?
– Года два где-то. Зимой появились, щенками. Холодно было, жалко. Домой, правда, никто не взял, а так – пустили. Половики постелили, миски поставили. Как подросли, ошейники им купили.
– А кормит кто?
– По очереди.
Мы поднимались. Стены закатаны светло-зеленым, потолок – свежей известкой, а огромные, до потолка, рамы выкрашены белой краской. Лампы закрыты плафонами, перила – гладкими деревянными планками.
– Только цветов не хватает.
– На зиму убираем – мерзнут.
– С ума сойти! У нас, помню, на станции Че с Паком хотели сортир облагородить – так никто не скинулся, а тут целый подъезд…
– Ну, у нас тоже не все гладко шло. Была пара уродов – харкали, бычки кидали, счетчики повадились свинчивать. Мы их предупредили разок, а потом пришли и отметелили всем подъездом. Каждый по разу сунул – в момент исправились.
– Сурово.
– Зато эффективно. Пришли.
Он жил на четвертом. Деревянная дверь, один замок.
– Входи.
Маленькая прихожая, высокое, в рост, зеркало. Напротив двери фотография в рамке – узкоглазая девочка заразительно улыбается в объектив. На стенах проклеенные прозрачным скотчем карты и яркие красно-белые флаги в звездах и полумесяцах.
– Ну, блин, ваще-е! Откуда?
– Этот – из Турции, а тот из Туниса.
Прикрученная к стене панель с крючками: пуховая жилетка с буквами WWF, теплая клетчатая рубаха, зимняя куртка с карманом, словно у кенгуру. Ящик для обуви, треугольный столик в углу. Ключи, спички, перчатки, мелочь. Пачка квитанций, зажатая канцелярской клипсой.
И чисто. Тепло и чисто, как в подъезде.
– Проходи, обнюхивайся; я скоро.
– А ты куда?
– На кухню, завтрак готовить.
– Можно в ванную?
– Валяй. Чистые полотенца там.
– Можно я душ приму?
Он поднял бровь.
– Сильно! Принимай.
Совмещенный санузел. Все в кафеле, убогая сидячая ванна заменена простой душевой кабиной с прозрачной, усеянной морскими звездами занавеской. Рядом стеллаж: наверху полотенца, внизу корзина для барахла. Ярчайший свет, стиральная машина в углу.
– Держи.
Он просунул в дверь выцветшую ковбойку и через секунду уже гремел посудой на кухне.
Блестящие краны, ласковая вода. Я долго стояла под душем, сдерживая нетерпение, наслаждаясь предвкушением нового, ни на что не похожего…
Он пробарабанил в дверь.
– У тебя там еще жабры не выросли? Выходи, кушать подано…
На столе стоял завтрак. Яичница с жареными сосисками, творог, кофе.
– Ух ты! Америка. Каждый день так завтракаешь?
– Только после работы. А так, обычно, овсянка, яйцо, жареный хлеб…
– У тебя так кайфово. Особенно в ванной.
– А то! Сам делал. Каждую плитку помню, как кум Тыква кирпичи. А этот… этот я купил на те деньги, что скопил на курицу к празднику…
– А мебель? Тоже сам?
– Ну. ДСП, полсотни шурупов и самоклейка.
В кухне светло и не тесно. До всего можно дотянуться не сходя с места. Мягкий свет, фотки на стенах.
– Твои?
Он кивнул и отхлебнул кофе.
– Передай печенье.
– Если б не я, наверное, сразу в постель завалился?
– Не. Сначала поесть, затем в душ и только потом спать. Как проснешься – еще раз в душ, и три дня как белый человек.
– Хорошо тебе. Многие после суток вообще не ложатся – семья, обед, уборка или на вторую работу надо, а с утра снова на смену.
– Ну и зря. Не приведи господь, оторвет ноги по самый член – о чем тогда вспоминать? О битой пьяни? О немытых бабах с опрелостями под грудями?
– Бррр.
– Знал я одну тетку – тридцать лет на одной станции отработала. Вышла на пенсию, встречаю ее через год: что, спрашиваю, Инн Санна, скучаете по скорой? А она: Веня, я ее ненавижу! Я сама у себя жизнь украла – такое ощущение, что все эти годы в коме была.
– А если другого ничего не умеешь?
– Это только так кажется. Посиди, подумай, мечты свои вспомни.
– Мечтой сыт не будешь, все равно на что-то жить надо.
– Ларис, крыша есть, тепло подводят, одежды навалом, в кране вода горячая, в магазине еда готовая – ни сеять не надо, ни жать, ни скотину откармливать. Знай, чего хочешь, делай это и будь счастлив.
Он потянулся.
– Ладно, осваивайся. Я в душ…
Окна выходили на восток и на юг. На уровне подоконника качались верхушки деревьев. Балкон застеклен, балконная дверь распахнута, в комнате светло и просторно. Легкая тахта – простыня растянута квартетом хирургических «цапок», – и стеллажи от пола до потолка. Книги, кассеты, компакты. По обе стороны от окна, в углах, треугольные столики – на одном компьютер, на другом усилитель.
Обои под мешковину. У торцевой стены два узких, полметра шириной, шкафа: ковбойки, свитера, джинсы. Штаны с набедренными карманами. В другом – комплекты белья и два чистых, пахнущих порошком, спальных мешка. На стенах фотографии в рамках, промеж стеллажей две гитары.
И повсюду висели «мелодии ветра». По комнате гулял легкий сквозняк, и они непрерывно позвякивали. Вместо люстры свисала «мелодия» в метр длиной, а комнату освещали светильники на прищепках, дававшие мягкий и рассеянный свет.
Я тронула большую «мелодию». Звук был потрясающий.
И ни телевизора, ни видео, ни даже радио. Первый раз в жизни я оказалась в доме, где нет телика. Даже у самых пропитых люмпенов, спящих на драных матрасах без простыней и на подушках без наволочек, непременно имелись телевизор и видик. Северов обходился без них. Он даже без магнитофона обходился – просто плеер, воткнутый в усилитель. И горы компактов. Я взяла один, на нем было написано «Макс». Нажала power, вставила диск…
Шум электронного ветра, гитарные переборы:
Мягкий свет[32]Отразился от воды.Желтый листСпрятал все твои следы.Слабый звук,Что разносится в тиши, —То прибойИли плач моей души…
Мелодия накатывала, обняв душу, нашептывая что-то ласковое, гладила, успокаивая…