Два приказа.
Первый: демонтировать аппаратуру с истекшим сроком, пусть даже рабочую.
Второй: на вызова надевать колпаки. Всем поголовно – будут проверки.
В один день оба.
* * *
Подкравшись, заведующий фиксирует на видео задремавших.
И лишает премий – спали в дневное время.
Летами юн.
Перспективен.
* * *
Мечта.
Уложить президента в «газель» и прокатить с километр.
Чтоб почувствовал.
* * *
Раньше, на светофоре, дожидаясь зеленого, я за столбом вставал.
Мало ли, на тротуар вылетит?
А потом перестал.
С бетоном выворачивают при ударе.
* * *
Работаешь на асфальте – хамят в спину.
Из толпы.
Понимая, что не до них.
* * *
По дороге в стационар доверительно начинают «за жизнь».
Основной тезис: «порядочные» и «быдло».
* * *
Волна болезненных месячных.
Модно у молодежи.
– Да, привычно… да, регулярно.
Томность, мука, улыбка из-под ресниц.
И чуткий юноша:
– Зая… Зая…
* * *
Метеопатия популярна.
Лечили одну, краем глаза – листок в серванте.
Атмосферное давление, перепады за сутки.
Пик – в три пополуночи.
Время вызова угадаете?
Минута в минуту.
* * *
БЕЗ ПРАВА ОТКАЗА!
Ультиматум.
Ездить на всё!
Иначе… издец.
Ездим.
На всё.
Вообще.
Такая вот инновация.
* * *
– Что беспокоит?
– Уже ничего. Но все равно поставьте (!) какой-нибудь (??) укольчик…
Серь баклажанная.
* * *
Энергичные дамы.
Апломб. Гонор. Ворох вопросов.
Напористые.
– Зовите соседей – носилки нести.
– У вас для этого санитары есть!
– У меня, как видите, даже фельдшера нет. Идите ищите.
И все.
Растерянность.
Беспомощность.
Беззащитность.
Пройдешься по этажам, приведешь, вынесешь.
Сопровождают в карете – апломб, гонор, ворох вопросов…
* * *
Еще о соседях.
На просьбу позвать отвечают: что вы, у нас тут одни старухи живут!
Все.
Всегда.
Везде.
Слово в слово.
* * *
Удивительно, сколько людей лично знают нашего губернатора.
* * *
Звонят, спрашивают, как принимать таблетки.
Желтенькие такие.
На «кэ».
Точно не помню, от давления… ну, вы должны знать!
* * *
Разрешение приступа:
– Хх-х-харрр… Ф-ф-фэф… Спа… хыссс… сибо, сыночки…
– Мама! – одернет дочь. – За уколы спасибо не говорят!
А скажешь «зависит от воспитания» – обижаются.
Прелестно, по-моему…
В таком вот ключе. Эмоций тут на копейку, одно любопытство, типа: ну-у, что нам еще покажут? Иной раз осточертеет – уволишься. Туда ткнешься, сюда… не, не мое, ерундой занимаются! И обратно на линию. С ходу в теме, ликуешь – везет на первых порах, – и, как прежде, многим сочувствуешь. Против воли порой…
КОНЕЦ
Постскриптум:Допуск к наркотикам.
Пять месяцев!
Бедолаги.
В поте лица…
Хроники неотложного
Роман
События – реальны, образы – собирательны, имена – вымышленны, и всякое совпадение – не более чем случайность, ответственности за которую, уж как водится, автор никоим образом не несет.
Рано или поздно, под старость или в рассвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватываясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькнувшие черты?
Между тем время проходит, и мы плывем мимо высоких и туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня.
Александр ГринЛюди заблуждаются. Лучшую часть своей души они запахивают в землю на удобрения. Судьба, называемая обычно необходимостью, заставляет их всю жизнь копить сокровища, которые, как сказано в одной старой книге, моль и ржа истребляют и воры, подкапываясь, крадут. Это – жизнь дураков, и они обнаруживают это в конце пути.
Генри ТороПредисловие, которому на самом деле место совсем не здесь
Ночь. Прохлада. Зарево и огни. Площадь, пылая иллюминацией, крутит водоворот, вытягивая из переулков потоки людей. Дымы. Барабаны. Запах мяса и запах специй. Рокот, звяканье, ноющие мотивы, шум толпы стереопанорамой. Фасады медины[3], угловатый минарет между звезд.
Плоская крыша. Чай, сигареты и липкие, блескучие сладости. Ледяной сок. Апельсины. Дымок гашиша с соседней кровли и строчка из Marrakesh Express нараспев – израильтяне из Хайфы, совсем юные. Палят свечки, тянут по кругу экзотическую самокрутку.
Внизу – свет. Столы. Сияние. Горы еды. Кускус, танжин, харира. Дух приправ до самой до стратосферы. Кольца народа, перкуссия, восточные унисоны чумовым перебором банджо. Скулеж дудок. Лампы. Кобры торчком. Скрип рассказчиков, хохот, аплодисменты.
И мы наверху. Выше всех. Место на крыше, без душа и завтрака. Двадцать дирхамов за все про все. Душистая «Касба» без фильтра, аромат местных травок из кружки, тонкая терпкость масла на смуглой коже. Искры смеха в глазах. Рюкзак подушкой, спальный мешок для двоих – недоступная для большинства дешевизна.
Полночь. Толпа густеет. Гул, блики, треск мотороллеров. Тягучие песни, гортанные выкрики, рулады от зазывал. Хлопки в такт и дребезг жестянок. Марракеш. Джамаа-эль-Фна. Обжигающий август, звезды, анриал происходящего.
Я – здесь!
Это – со мной!
Часть первая
Осень
Черемушкин
Таких вечеров приходилось ждать недели по две, и, когда они, наконец, приходили, погода не имела никакого значения.
Город тянул влагу из облаков. Сырые сумерки мигали желтизной светофоров, ложились на лицо холодными каплями, оживая, поближе к центру, ярким теплом витрин. Там, за стеклами, беззвучно перемещались элегантные женщины и блестели в благородном одиночестве дорогие аксессуары. Снаружи текли люди.
Невский утопал в транспорте. Поток набухал, наползая на переходы, неумолимый напор выдавливал в переулки глянцевые стада. Стелился выхлоп. Тупили трамваи. Хор гудков распадался раздраженной какофонией. Выворачивая колеса, наудачу вываливались маршрутки, разом усилив неврастению вечернего трафика.
На перекрестках горбились деформированные иномарки; хозяева, вышагивая лакированными туфлями, разговаривали по мобильным, держась за уши, словно страдающие отитом. Громоздкие, похожие на неторопливых медведей, дэпээсники тянули рулетки и, водя по отсыревшей бумаге непослушными авторучками, писали в блокнотах.
Тянуло в тепло. Под козырьками, теснясь, ждали троллейбусов. В полутьме вспыхивали огоньки, пахло мокрой плащовкой и дешевыми сигаретами. Постояв в ожидании, я поднимал воротник и выходил под сеющий, перемежаемый крупной капелью дождь.
Лотки отблескивали журналами. Под усеянным каплями полиэтиленом кипела жизнь: открывались клубы и представлялись книги, титулованные авторы вращались в высших кругах, знаменитости высказывались в интервью, задавая моду, щеголяли в неброских прикидах красавицы и красавцы. Рекламировались экзотические места и экстравагантные увлечения. Ювелирные изделия и утонченный парфюм. Изящные голени, высокие каблуки, ремешки на тонких лодыжках. Эксклюзивные татуировки. Интимные парикмахеры. Альтернативная музыка с авангардными постановками. Непременный экстрим: вертолет над вершиной, новенькая доска на ногах, прыжок – и долгие зигзаги по нетронутым склонам камчатских вулканов; наимоднейший дайвинг – саван льда над угольной бездной полярного океана, коралловый сюр Сейшел и побитые торпедами, продырявленные артиллерией, разнесенные в клочья ударами пикировщиков корабли Гуадалканала…
Я проходил остановку за остановкой, набухая от мороси. Подползал троллейбус и, ложась на бок, словно кормящая китенка китиха, с усталым выдохом – пшшш – открывал двери. Горел противный пятиваттовый свет. Люди, отряхивая зонты, входили в сырость салона; двери закрывались, следовал рывок и надсадный, нарастающий вой набираемой скорости. Становилось жарко, стекла потели. На фоне желтых витрин мелькали застывшие силуэты. Толчок торможения; скрежет дверей; уличный холод окатывает выступившую было испарину. Троллейбус переваливал через мосты; я выходил и, спотыкаясь о торчащие, как после землетрясения, куски асфальта, срезал проходными дворами старого фонда.
В глубине дворов пряталось заведение. Крохотная сцена, кирпич сводов, флаги Конфедерации. Автомобильные номера: Калифорния, Аризона, Техас. Пин-ап на стенах, настоящий джук-бокс в углу, пачка старых, на 45 оборотов, пластинок. Очкастые, долговязые, с закосом под Хэнка Марвина, музыканты и «Сорок миль плохой дороги» Дуэйна…