– Дай я!
Он сместил меня в сторону, перехватил иглу и прямо так, без перчаток, ткнул ей куда-то вниз. Плеснуло кровью.
– ЦВД[5] большое, – он подсоединил капельницу, стер марлей кровь и зафиксировал иглу полосками пластыря, – давай промедол… Терпи, дорогой, полминуты осталось.
Промедол с реланиумом дал белую взвесь. Северов сунул шприц обратно.
– Анальгина добавь, быстро!
Раствор приобрел прозрачность. Он тем временем нашел еще вену и – раз-раз-раз! – поставил вторую систему. Умеет.
– Перчатки-то надень.
– Да пес с ним, уже испачкался! Готово? Давай.
Я ввела обезболивающее. Северов пытался ускорить пода чу полиглюкина. Капало хреново; он выругался. Проткнул иглой пробку, нагнал шприцем воздуха во флакон – давление повысилось, раствор побежал веселее. Больной, отвалив челюсть, провалился в спасительное забытье.
– На трубу посадить не хочешь?[6]
– Да, пожалуй что надо.
Он ковырялся ларингоскопом, я стояла наготове, держа прозрачную трубку.
– Ни хрена не вижу, в крови все… надави на кадык… еще… хорош! Трубу!
Дала.
– Все, фиксируй.
Мы ждали конвоя. Северов дергался.
– Ну, скоро?
– Ща, второго найдут.
– Да не сбежит он, не бойтесь.
– Не положено.
– Так ищите быстрее, довезли бы уже!
– Вень.
– А?
– Кислород.
Стрелка на манометре подходила к нулю.
– Еще есть?
– Ингалятор, заморский. Два литра баллон и переходник для амбушки[7].
– Давай. Расход пореже поставь.
Хватило минут на десять. То да се, пока ехали, пока шлюз проходили, пока конвой оружие сдал, пока санитаров нашли, пока заносили – привет! Умер.
– Готов.
– Вижу.
– Жалко.
– Пошли отсюда.
Выехали за ворота, остановились и закурили.
– Обидно, правда?
– Не говори. Хотя, если честно, не светило ему. Хорошо еще – не в машине откинулся: во гемор был бы! Прикинь, Вов, пять лет мужик отсидел, три недели осталось.
– А за что сидел?
– А хрен его знает. За что он сидел, доктор?
– Не знаю, я не спрашиваю никогда. Звонить?
– Звони.
– Один-четыре-восемь-шесть, свободны.
– Вы где?
– Из тюрьмы. Освободились.
– Пишем: Харьковская, четыре, квартира шесть. Двадцать три года, избили.
– Харьковская, четыре-шесть. Едем.
Избитым оказался студент-сириец – на скинов напоролся. Его товарищ, волнуясь, пытался объяснить произошедшее прибывшему наряду. Менты слушали вполуха, с интересом рассматривая покрытые арабской вязью ближневосточные паспорта. Перепуганная бабка, хозяйка квартиры, маячила у них за спиной.
Парня тошнило. Он содрогался в мучительных спазмах, изо рта свисали сосульки крови. Северов осторожно ощупывал его голову, челюсти, нос. Раздвинул веки, всмотрелся в зрачки.
– Анизокория[8]. Запроси: перелом основания, перелом костей свода, ушиб мозга с внутричерепной гематомой.
Я повернулась к телефону. Второй парнишка о чем-то спросил Северова, и тот ответил. На арабском:
– Андух исхабат хатыра[9].
Все охренели. Сирийцы тоже. Северов негромко обратился пострадавшему, типа: не дрейфь, брат-араб, прорвемся, где наша не пропадала! Тот слабо улыбнулся и невнятно ответил. Веня взял его за плечо, слегка сжал и снова что-то сказал.
Снесли в машину, воткнули капельницу, повезли в академию. В дороге он загрузился: уронил давление, уредил пульс, ушел в сопор[10].
– Сэй джиддан?
– Нам. Лейса джейид[11].
Второй сириец заплакал.
– Растрясли. Дышит?
Северов нагнулся и, вслушиваясь, посмотрел на часы. Часы он носил циферблатом внутрь, как мой дед; тот лет тридцать на Севере отлетал и часы носил точно так же – чтоб видеть время, не снимая рук со штурвала.
– Двенадцать. Нормально пока.
– Довезем?
– Довезем. В каком только виде – вопрос!
Академия стояла на низком старте. Одно слово – военные. Дисциплина. На раз – раздет, на два – в рентген, на три – уже на столе. Анестезиологи вьются, хирурги моются, оперсестра инструментом гремит. Курсант на видео пишет – опыт накапливают. Пять минут – рентгенолог снимки несет, водой капает. Америка. Сериал «Скорая помощь». Сто евро в месяц со всеми накрутками.
Северов написал направление; мы постояли, наблюдая, у входа в операционную, потом вышли.
Было холодно. Порывы ветра сдували с сигарет искры.
– Ты где арабский-то выучил?
– В институте. Полгруппы арабов: Алжир, Мавритания… вот я за шесть лет и заговорил.
– И читать можешь?
– И писать тоже. Заодно и французский освоил – это ж колонии бывшие, два языка государственных.
– Клево. Звонить?
– Давай. Обедать-то не пора еще?
– Самое время.
Но на обед не пустили – услали подобрать тело на Арсенальной. Там, на остановке, уткнувшись мордой в снег, лежал пьяный. Рядом скучал мент.
– Привет. Что скажешь?
– Вот, лежит.
– А чего хмелеуборочная говорит?
– А она не возьмет – битый.
Лоб и щека пострадальца сочились царапинами. Из ноздрей ниспадали мутные, зеленые сопли.
– Хорош, чертяка! Точно не возьмут?
– Сто пудов. Хоть одна ссадина – наш.
– М-да. Он с документами?
– Я не смотрел.
– Так посмотри.
Сержант с отвращением зашарил по мокрым карманам. Извлек закатанный в пластик пропуск.
– О, ваш коллега!
– Ну-ка, ну-ка, дай-ка. Стародубцев Михаил Дмитриевич, больница Сэвэ Георгия, отделение терапии… Кладем.
Загрузили, задвинули, включили печку.
– К Сент-Джорджу, плиз!
– А если не возьмут?
– Да куда они денутся – своего да не взять? Э, але, тихо там!
Попавший в тепло терапевт, пытаясь подняться, махал конечностями, будто космонавт в невесомости. В расстегнутой сумке звякали порожние банки.
– С дежурства шел, хороняка. Интересно, мент его пощипал?
– Не. Сумку, похоже, только просканировал. Будем актировать – увидим.
В приемнике откровенно скучали.
– Во, явились. Че привезли-то?
– Доктора вашего, с терапии.
Встревожились.
– Елен Ванна, там доктор ваш… С чем?
– Асфальтовая болезнь, общее переохлаждение.
Вкатили.
– Ё-моё, он же сегодня нормальным ушел!
– Ну, стало быть, не дошел, сморило. Так что – берете? А то мы его сейчас в Третью Истребительную[12] пере кинем.
– Берем, конечно.
– Тогда актируйте, а то потом скажет, что часы от Картье сперли, миллион наличными и бриллиант «Кохинур».
– У нас аванс сегодня.
– А-а, ну тогда все понятно. Святое дело: с устатку, после суток, с аванса… Бабло, кстати, на месте?
– На месте, – сестра поковырялась в размокшем бумажнике, – не все пропил, засранец. Лежи, волк позорный. Стыдуха какая!
– Да ладно, чего вы – ну, не рассчитал человек, бывает.
В подтверждение сказанного Миша Стародубцев, горя глазами, что-то горячо и нечленораздельно озвучил.
– Видите? Человек, можно сказать, не в себе, а и то понимает. Скажи, Мишань?
– Н-ну-д-к-т-ы-ш-х-х-с-с-с.
– Во. Ладно, заболтались мы с вами. Звони, Лар, пора еду есть. Горячую.
– У тебя чего на обед?
– Пока ничего. Заехать надо.
– Мне тоже. Давай, Володя, к Столбам.
Вова Бирюк молча кивнул и подрулил к грязно-желтому, пленными немцами строенному особняку. Внут ри, меж колонн, светился маленький продуктовый. Народу было немного. Уборщица выводила на полу затейливые узоры.
– Что будем брать, Лар?
– Не знаю. Давай червячков и по куриной ноге.
– Червячки – это что, макароны, что ли, одноразовые?
– Ну да.
– Что-то мне не хочется. Давай лучше блинов возьмем? Шесть с мясом на первое и шесть с джемом к чаю. У тебя чай есть?
– Да чай-то есть. Блины дорогие.
– Не бери в голову. С мясом и с абрикосовым джемом, пожалуйста. Масло есть?
– Не знаю. Есть, по-моему.
– Еще пачку «Валио», будьте добры.
– Слушай, да, по-моему, есть масло.
– Да ладно. Будем потом бегать, искать… Не пригодится нам, пригодится кому-нибудь. На крайняк бутеры забацаем вечерком.
Народ обедал. Все собрались одновременно и теперь, в ожидании очереди, стояли у микроволновок. На двух конфорках грелись в мисках супы, две других оставались свободными, и Северов, распустив масло на сковородках, приступил к жареву.
– Ты не много масла-то положил?
– Нормально. «Кашу маслом не испортишь», – сказал байкер, выливая отработку в гречиху.
– У нас, кстати, сегодня был байкер. Скользко, на повороте повело, и готово: колено в хлам. Штаны кожаные – задолбались по швам пороть.
– Так порезали бы.
– Жалко.
За столами сидели вплотную.
– А Пашку с Егоркой сегодня в сериале снимали.
– Труп увозили?
– Угу. Все как обычно: минуту как застрелили, и уже криминалисты роятся.
– Ха!
– Ну. Приезжает скорая, всех подвигает, хвать убиенного – и след простыл. Шесть дублей. Мы режиссеру говорим: уважаемый, мы покойников возим, только если смерть в машине произошла, всем остальным вызывается труповоз. А на убийстве скорая ментам вообще не указ. Наш номер шестнадцатый: констатация, направление в морг, отзвон – все.