Прочитав заметку, Тихон Петрович по своему обыкновению попытался установить: нет ли какой-либо связи между таинственными преступниками из Праги и им, гороховским фотографом. Но даже его мозг, изощренный в подобного рода упражнениях, не мог найти связующих звеньев. Он строил невероятные догадки, но ничего не выходило. И это мучило. В голове досадно ныло.
Промаявшись около получаса Тихон Петрович решил выйти на двор подышать свежим воздухом. На дворе было пусто. Мутными пятнами маячило белье, от тусклого лунного света оно казалось не то зеленым, не то желтым. Где-то надсадно выла собака.
— Не к добру это, — решил Тихон Петрович и побледнел от страха. — Не к добру.
Гуляя по двору Тихон Петрович остановился, ему показалось, что у колодца что-то блестело. Он отошел в сторону. Действительно, в мутном лунном свете блестел какой-то предмет. Испугавшись до дрожи в коленках, Тихон Петрович на цыпочках подошел к колодцу.
Он обшарил темноту руками и наткнулся на что-то гладкое. Это был небольшой, потертый чемоданчик. Под ручкой тускло поблескивала металлическая пластинка с буквами СВД.
Дико вскрикнув, фотограф прижал чемодан к себе, по-лошадиному выбрасывая ноги, помчался домой.
— Ты что, угорел что ли, — встретила его жена, спокойно перемывавшая посуду. Но, взглянув на Тихона Петровича, она поняла, что случилось что-то из рук вон выходящее.
— СВД, — бормотал фотограф, — СВД.
— Тьфу, — сплюнула Агафья Ефимовна, — заладила сорока Якова. Что у тебя за чемоданчик?
Тихон Петрович положил чемоданчик и стуча зубами ответил.
— Во дворе на-а-а-шел.
— Во дворе, — недоверчиво протянула супруга, — а ну-ка открою. — Вооружившись ножом она наклонилась к чемодану. Язычок щелкнул и прыгнул вверх.
Внутри на темной обивке, тускло поблескивая никелем и медью деталей, лежал странной формы аппарат.
— А-а, — простонал Тихон Петрович, — адский снаряд.
— Ахти, господи, — ахнула Агафья Ефимовна, чуть ли не в первый раз в жизни теряя равновесие. — Адский.
Тихону Петровичу все стало ясно. Мозг удивительно услужливо связывал факты в одно страшное целое.
— Нет, ты пойми, — вскрикивал он, — ты только пойми. — Тряслась реденькая мочальная бородка, вздрагивала нездоровой синевой склеротическая жилка на виске, и костлявый палец прыгал по газетной заметке.
— Ты прочти только — «Союз великого дела». А как сокращенно будет по-советски? — СВД. А здесь что написано? — ткнул он пальцем в металлическую пластинку.
— СВД, — обалдело прошептала Агафья Ефимовна.
— Вот, вот, — почти торжествующе выкрикнул Тихон Петрович, — СВД. Значит, это и есть адский снаряд.
Глаза его блестели. Нескладная фигура выпрямилась. То, что его вечные страхи наконец оправдались, доставляло какое-то неизъяснимое, странное наслаждение.
Агафья Ефимовна, как подкошенная, опустилась на стул. В первый раз за всю жизнь она испытала подлинный страх.
— Так вот, — все больше и больше входя в роль, ораторствовал Тихон Петрович. — Вот явится к нам ГПУ и спросит: «Вы Тихон Петрович Кусачкин-Сковорода?» — «Я». — «А чем вы занимались до семнадцатого года?» — «Кустарь-одиночка». — «А что вы можете сказать касательно этого аппарата, откуда вы получили его и не есть ли вы член «Союза великого дела?» И пойдут, и пойдут...
— А потом-то что?— одними губами прошептала Агафья Ефимовна.
— А потом известно что — тюрьма, а то и расстрел.
Произнеся последнюю фразу, Тихон Петрович весь как-то осел, словно из него вынули кости и осталась одна мякоть. Все оживление и минутный пыл исчезли. Он отчетливо представил себя сидящим в тюрьме.
Всю ночь проговорили супруги, тяжело ворочаясь в постели.
— Тиша, а Тиша, а ежели его в колодец бросить, — шептала Агафья Ефимовна.
— Найдут, — угрюмо отвечал Тихон Петрович, — первым делом будут в колодце искать.
— А, может быть, в печь заделать.
— Как же можно, а ежели он там разорвется.
И только когда в щелях ставень закачался мутный рассвет, супруги решили закопать аппарат подальше за городом.
— Завтра ночью, — пробормотал Тихон Петрович.
— Завтра, — сонно ответила Агафья Ефимовна.
До позднего утра снились ей три огромные буквы СВД. Они кривлялись, строили рожи, высовывали языки, а она бегала за ними с лопатой. Тихон же Петрович сидел верхом на адской машине и почему-то не своим голосом пел «купи ты мне, матушка, красный сарафан». А рядом толстый военный беспрерывно стрелял из пушки вверх.
Целый день Тихон Петрович ходил, словно опущенный в воду. Работа не ладилась. Он с утра неправильно установил аппарат, смотрел невидящими глазами в фокус и деревянно повторял знакомые слова:
— Смотрите сюда.
— Голову налево.
— Улыбнитесь.
— Спокойно, снимаю.
А вечером, проверяя негативы, он с ужасом заметил, что аппарат был неправильно установлен и потому на фотографии вышли одни туловища без ног и без головы.
Агафья Ефимовна тоже ходила как потерянная, даже есть и то не хотелось. К вечеру небо заволокло тучами.
— Погода благоприятствует, — решил Тихон Петрович и ему стало легче.
За городом, где кончались редкие домики, бесконечными рядами тянулись огороды угорских индивидуалов. Сюда-то поздней ночью и направились супруги Кусачкины.
У Тихона Петровича под пальто был спрятан заступ, Агафья Ефимовна под накидкой несла чемодан.
Город опустел и слепо смотрел бельмами ставень.
В поле на пригорке стояла одинокая береза.
— Здесь, — прошептал Тихон Петрович, опуская заступ.
Вырыв яму аршина в полтора, Тихон Петрович взял модель, увернутую в старую холстину. Бережно положил ее на дно ямы, аккуратно засыпал землею, заложил дерном и облегченно вздохнул.
— Следы скрыты, — пробормотал он.
— Скрыты, — успокоенно проговорила Агафья Ефимовна и, помедля, добавила.
— Пойдем, Тиша, поужинаем, страсть как есть захотелось.
Плыли редкие, рябые облака. Ветер путался в изгороди, сыростью и свежестью дышала трава, а в земле на глубине полутора аршин, плотно увернутая в старую холстину, лежала модель инженера Драницина.
Глава V
БОБРИКОВ ДЕЙСТВУЕТ
Учрежденческий день начался обычно.
Бобриков, как всегда за пять минут до десяти, уселся в стеклянную будку. Голова у него болела. Ночью он плохо спал. Все было решено. Дома в небольшом чемоданчике лежало белье, документы на имя Пимена Степановича Дужечкина, члена союза рабпроса. Документы эти Бобриков как-то случайно нашел на улице и сохранил их на случай. А теперь они пригодились.
Он готовится начать новую жизнь. Желанный миллион становился явью, он сам плыл в руки.
В час дня, после завтрака он сходил в банк и принес двадцать шесть тысяч.
План был прост.
Бобриков думал затянуть выдачу зарплаты и перенести уплату на день после выходного. А потом, уложив деньги в портфель, запечатать кассу и уйти, чтобы больше не возвращаться в учреждение никогда.
— Что это у вас вид такой странный, — спросил его главный бухгалтер, когда Бобриков проходил с деньгами в кассу. — Заболели вы что ли?
Бобриков вздрогнул.
«Неужели подозревают», — подумал он и, что-то промямлив, прошел к себе.
— А я вас, товарищ Бобриков, сегодня не узнала, видно вам богатым быть, — прострекотала живая черноглазая девчонка — курьер внутренней связи, передавая Бобрикову пачку документов.
У Бобрикова похолодело в животе.
«И эта тоже» — подумал он. Очевидно, подозревают. Решимость его падала.
В три часа он начал платить зарплату. Сотрудники выстроились в очередь. Шуршали ведомости, хрустели кредитки и слышалось однотонное: «распишитесь», «получите», «копейка за мной».
Часа в четыре, раздав тысяч восемнадцать, он захлопнул окно и вывесил бланк: «Касса закрыта».
Сотрудники заволновались:
— Почему? Как?
Бобриков молча показал на часы. Занятия кончились. Все знали, что кассир формалист и, поволновавшись, побрели к выходу. Только тощая, высокая машинистка кричала густым контральто:
— Это подвох, определенный подвох!
Бобриков ежился и кряхтел. Временами он решал бросить всю эту затею. Но вот перед глазами плыл миллион и колебания кончались. Стрелка показывала половину пятого. Наступала решительная минута. У Бобрикова выступил пот на лбу. Пачки денег лежали на столе. Их можно было положить в несгораемый шкаф, и тогда послезавтра опять на работу, опять с девяти до четырех стеклянная будка и вечером обшарпанная комната, вечно ноющая старуха мать и нехватки. Деньги можно было спрятать в портфель и впереди свободная жизнь, охота за таинственной моделью и миллион, или...
— Ну, заключенный, — раздалось над ухом.