— Умственное дело, — пробормотал он.
Взор его упал на небольшой кармашек, сделанный сбоку. Он засунул туда руку и вытащил часы; на крышке вороненой стали отчетливо виднелись три буквы СВД.
Воровато оглянувшись, Федор Кузьмич быстро спрятал часы в карман брюк.
— Пока не видела. Авось пригодятся, в случае чего — скажу нашел.
Тетя Паша, надавав ребятам подзатыльников, вернулась в комнату, вытащила старую затрепанную тетрадку и погрузилась в ей одной ведомые расчеты.
Федор Кузьмич вышел в сени, нашел укромное место за курятником и, спрятав часы «до поры до времени», осторожно на цыпочках прошел в спальную.
Прошло несколько дней. Тетя Паша примирилась с утратой костюмов и груш. Она успешно расторговала привезенные фрукты и по вечерам довольная подсчитывала барыши, угощаясь спитым чаем и пирожками из подгнивших слив.
Чемоданчик с моделью она забросила на чердак, чтобы он не напоминал о неприятном происшествии.
В один из дней, когда тетя Паша отправилась на базар доторговывать, а Федор Кузьмич ушел на работу, десятилетний Кешка, отыскивая на чердаке свинец для налитка, наткнулся на чемодан. Его разобрало любопытство. Он поковырял ножом в замке.
Крышка открылась. Кешка ахнул. Перед ним, тускло поблескивая никелем и медью деталей, лежала непонятная машина.
Кешка осторожно потрогал рычаг, сбегал в сени и посмотрел, закрыта ли дверь. Потом он стащил чемодан в комнату. Особенное внимание его привлекла целая система зеркал и большое увеличительное стекло.
Совсем как в школе, подумал он, вспомнив уроки по естеству. Кешка долго возился около модели, что-то соображал, вертел какие-то рычаги и вдруг ахнул. В зеркале совершенно отчетливо виделась полка с посудой, висевшая на стенке в спальне. Кешка даже испугался: как это так — через стену!
Он долго вглядывался. Сомнений не было — вот даже и угол у полки отбит еще в прошлом году, его мать за это высекла. Кешка наклонился ближе к зеркальцу и повернул какой-то рычаг. Зеркало мгновенно помутнело и одновременно в соседней комнате раздался страшный треск и жалобный звон разбитой посуды. Кешка вздрогнул и побежал ь спальную.
Глазам его представилось страшное зрелище. Нижняя часть полки лежала на полу, словно кто-то ее отрезал, и около валялись куски разбитой посуды.
— Ох и попадет же мне, — Кешка наморщил было лоб, собираясь разреветься, но раздумал и, тряхнув вихрами, пробормотал:
— Эх, была не была. Главное — ничего не говорить, что и почему.
Он смутно догадывался, что во всем виновата странная машина и, вернувшись в кухню, быстро захлопнул крышку чемодана и сел на пол.
В его маленькой голове сумбурно неслись мысли, он чувствовал, что стал участником какой-то большой, ему неизвестной тайны.
— Надо Кольке рассказать, — решил он.
Накинув шапчонку, он запер дверь и, захватив чемодан, задами, чтобы не увидели соседи, побежал к Кольке.
— А ты чего по чужим огородам лазишь, — раздался голос. Кешка оглянулся. Перед ним стоял парнишка лет четырнадцати, босой с загорелыми руками.
— А тебе какое дело, — в тон ему ответил Кешка, предусмотрительно пятясь к невысокому заборчику.
— Но-но, ты не задавайся, — задорно пробасил парнишка, кривя рот и зажимая в руке камень. — А то как дам.
— А сдачи не хочешь?— вызывающе ответил Кешка.
Парнишка взмахнул рукой, и тяжелый камень грузно шлепнулся в доски забора.
— У, мазуля, — издевательски протянул Кешка.
— Я тебе, покажу, — неожиданно рассвирепел парнишка и быстро двинулся к заборчику,
Кешка мигом оглядел поле сражения. Чемоданчик определенно мешал. Необходимо было куда-то его спрятать.
Он быстро перемахнул через забор.
— Хлюзда, струсил. Трус, трус, — донеслось до него и снова тяжелый камень грузно шлепнулся в забор.
— Я те покажу хлюзду, — злобно пробормотал Кешка.
Соседний двор был пуст.
Кешка нашел возле колодца укромное место, положил чемоданчик, нагреб на него сухих листьев и мигом перелез через забор обратно.
— А, так я хлюзда, — и издав дикий крик он бросился на парнишку. Через полчаса в разорванной рубахе, с фонарем под глазом, но вполне удовлетворенный, он смотрел, как парнишка, прихрамывая и хныча, шел восвояси.
— Я те по-о-о-кажу. Я на-а-а-шим ребятам скажу. Они те ребра переломают, — тянул парнишка.
Кешка стер рваным рукавом пот со лба. Сел верхом на заборчик и показал парнишке язык.
Он хотел было прыгнуть во двор за чемоданом. Но во дворе какая-то баба развешивала белье и мужчина в белой рубахе выставлял на солнышко рамы.
Взять чемодан было невозможно.
— Ужо завтра возьму, — решил Кешка и отправился домой.
— И что же это за дети, — причитала тетя Паша, — на час дома оставить нельзя. Только и знают, что ломают да крушат.
Кешка нерешительно переступил порог. Мать схватила его за вихры.
— Ой, ей, ей, маменька, больше не бу-у-у-ду.
Глава III
ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЙ ПАССАЖИР
Комната.
Дверь.
Она закрыта.
За дверью — крик.
— Нет, это невыносимо. Когда вы наконец отстанете от меня с вашими мещанскими разговорами.
— Но поймите же, гражданка Бобрикова, — раздается скрипучий голос, — пятый месяц вы не платите за квартиру.
— А хотя бы и шестой.
Дверь с шумом раскрывается и вошедший быстрым движением захлопывает ее перед носом ошалевшего управдома.
Подходит к столу.
Оборачивается.
Да ведь это же наш старый знакомый, тот подозрительный кудлатый пассажир, который в вагоне поезда номер семьдесят восемь напугал тетю Пашу.
Он стоит задумавшись у стола.
Господи, до чего сера и однообразна жизнь. Днем до четырех стеклянная коробка кассы. Ведомости, шуршанье кредиток и неизменные:
— Распишитесь.
— Получите.
А дома вечно ноющая старуха мать. Жакт[6], нехватки.
Бобриков был человек выбитый, колея жизни шла мимо, а он брел около. Позади маячило обеспеченное детство, дом с табличкой: «Первой гильдии купца, почетного гражданина Данила Игнатьевича Бобрикова». Серая гимназическая курточка...
Жизнь могла быть такой ровной и спокойной и вдруг...
Революция перепутала карты.
Вместо юридического факультета — счетные курсы, вместо адвокатского фрака — спецодежда кассира.
Жизнь не удалась.
У Бобрикова было пылкое воображение. Привычки, вкусы, наклонности, воспитанные с детства, оставшиеся в наследство от буйных кутил отцов и дедов, чьи лица степенно глядели с порыжевших фотографий, не находили выхода. Жизнь положила тесные рамки.
Кончив работу, он часами валялся в постели. Мозг отдыхал, мечта за мечтой плыли в сознании.
И все сводилось к одному. Это одно преследовало всюду, даже во сне. Оно звучало внушительно. Оно глядело солидно. Это слово было — миллион.
«Вот если бы, — так обычно начинал он разговор с самим собой, — допустим, я выиграл миллион».
Как только было произнесено слово «допустим», реальный мир рушился.
Бобриков становился обладателем неслыханных сумм. Он клал их в банк — они приносили проценты, он брал их домой и тратил, но миллион не уменьшался.
Мысли шли плавно.
Вот он, Бобриков, покидает Союз.
— Разве здесь жизнь, — презрительно морщится он, пуская клубы дыма. — Так, один обман.
Он едет за границу.
Деньги идут на еду, на костюмы и, конечно, на женщин.
Женщины, одна прекрасней другой, мелькали в воспаленном сознании.
Он покупал их прямо и грубо, как покупают вино или конфеты. И в этой прямоте и грубости было какое-то особое, почти звериное наслаждение. Он мысленно посещал самые роскошные публичные дома. В Африке он заводил себе черных жен. Они были необычны и покорны. Под конец все путалось. Обнаженные, бесстыдные тела качались в мозгу и учащенно билось сердце.
Дальше его фантазия не шла.
Бобриков тяжело вставал с постели, зажигал лампу и подходил к книжной полке. На ней стопочкой лежало шесть романов. Дюма, Марсель Прево, Арцыбашев и приложение к «Родине» «Тайны венценосцев».
Других книг он не признавал.
Так проходила жизнь.
На службе Бобриков был аккуратен и усерден. Он втайне боялся, что его сократят. Ему постоянно казалось, что против него плетутся интриги.
Стоило увидеть, что двое говорили шепотом — в мозгу мелькало: «Это обо мне».
Но служба шла ровно.
Знакомых не было, а друзей тем более. Женщины и влекли и пугали.
— Семья, нужда — бр-р.
Временами охватывала тупая злоба. Мелькало из далекого детства запомнившееся «Дом первой гильдии и почетного...» Тогда хотелось кого-то ударить, и он ненавидел всех: и начальство, сидящее в кабинете и уезжающее с работы в машине, и собрания, на которых люди что-то решали, о чем-то волновались, и всю действительность с ее беспокойной напористостью, и ее вечным напряжением и грубоватой прямотой.