И побежал, побежал дальше. Подальше. Мелькали Могильцевские, Староконюшенный, Сивцев Вражек. Задыхаясь, ворвался на Гоголевский бульвар. По бульвару ходили люди, разговаривали, смеялись, суки. Он посидел малость на краю длинной скамейки, чтобы отдышаться. Отдышался, и по крутой лесенке взобрался к троллейбусной остановке у Дома художников. Подкатил тридцать первый, и он влез в него.
Почему-то боясь коснуться кого-либо из пассажиров, Виктор забрался в угол задней площадки, где и простоял до Трубной, стараясь не смотреть на по-вечернему беззаботных попутчиков, которых сейчас ненавидел.
Идти было некуда. И поэтому, перейдя Трубную площадь, зашел в последний в центре Москвы не кооперативный сортир. Как-то зимой Виктор разговорился со здешней смотрительницей, и она рассказала ему об интригах кооперативов, которые хотели устроить внутри роскошный кабинет с душевыми кабинами для кавказцев с центрального рынка, а на крыше летнее кафе с напитками. И как она, сторонница государственной собственности, сборола этих нахалов. Господи, какие были времена!
Виктор помочился, и по горбу Рождественского добрался до своей пиццерии. По вечернему делу — очередь из молодых людей обоего пола. Он прошел к началу очереди, и через головы первых кандидатов на пуск в землю обетованную протянул руку к звонку.
— Сколько раз говорить — свободных мест нет! — гавкнул на очередь явившийся на звонок швейцар, но, увидев Виктора, на мгновенье расширил щель, из которой гавкнул, и Виктор нырнул внутрь. Очередь загудела, но было поздно: швейцар уже лязгнул массивной металлической задвижкой.
— Из моей мне будешь наливать, — сказал Виктор Тамаре, и, вытащив из заднего кармана брюк бутылку "Греми", протянул через стойку.
Он сидел на своем привычном месте, спиной к стене, и пил коньяк, поглядывая то на публику в зале, то на экран телевизора, стоявшего на Тамариной стойке. Веселились и в зале, и в телевизоре. Он пил, но пустота внутри не заполнялась.
Через час Тамара сказала:
— Ваша бутылка кончилась, Виктор Ильич.
— Тогда давай из своей. — Не глядя на нее (любовался Эдитой Пьехой), вяло распорядился он, допил остатки в стакане и протянул руку за казенной уже стограммовой порцией. Он не закусывал, даже шоколадку нутро не принимало, соком запивал, отвратительного коричневого цвета, гранатовым соком.
Еще через час он вышел на улицу. Он не был пьян, его просто не держали ноги. Напугав непредсказуемыми па водителя на форсаже поднимавшегося от Трубной "Жигуленка", он пересек проезжую часть и остановился посреди бульвара. Твердо стоять он не мог, его мотало, но он очень хотел стоять и предпринимал для этого нечеловеческие усилия, беспрерывно перебирая ногами для сохранения равновесия. Редкие парочки по широкой дуге обходили его.
Некуда было идти. Но стоять не было сил, и он пошел. Длительным зигзагом (слава богу, автомобилей не было), перешел на соседний тротуар, обессилел, и его кинуло к стене морского ведомства. Стена поддержала его, и он, прижавшись к ней спиной, некоторое время простоял неподвижно. Потом сделалось все равно, и он, не отрываясь от шершавой опоры, сполз на асфальт. Сел посвободней, закрыл глаза и освобожденно вытянул ноги. Асфальт холодил задницу и прояснял мозги. Сидеть было хорошо. Но все хорошее — кратко. Совсем рядом раздался разрывающий уши и душу резко переливчатый милицейский свисток.
Через некоторое время Виктор, принципиально не открывавший глаз, услышал визг тормозов и теплое дыхание автомобильного мотора.
— Забираем? — грубым голосом спросили где-то наверху.
— А что с ним еще делать? — ответствовал другой, раздраженный голос.
Его взяли под руки, и он открыл глаза. Двое штатских держали его почти на весу, а стоявший у милицейского фургона старший лейтенант деловито открывал заднюю дверцу с маленьким зарешеченным окном.
— В вытрезвитель? — вслух догадался Виктор.
— А куда ж тебя еще? — недобрым голосом ответил старший лейтенант.
— А водные процедуры будут? — весело поинтересовался Виктор. Перспектива заночевать в вытрезвителе в покое и безопасности, обеспечиваемой московской краснознаменной милицией, казалась ему теперь наилучшим выходом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— И водные процедуры будут, и штраф сто рублей, и письмо на работу. Все тебе будет, алкоголик хренов, — объяснил старший лейтенант, наблюдая, как двое штатских сноровисто запихивают Виктора в фургон.
Поехали. Бульварная расслабка, сидение на асфальте и решение проблемы с ночевкой постепенно подвели к сознательным ощущениям. Виктор приходил в себя.
— Далеко ехать, пацаны? — весело поинтересовался он у сидевших рядом с ним штатских. Те не ответили — много чести алкоголикам отвечать.
А ехали недолго. Фургон повернул, еще повернул — и остановился. Старший лейтенант снаружи открыл дверцу и приказал:
— Выводите.
— Я и сам выйду, — обиженно объявил Виктор и, не дав штатским опомниться, выпрыгнул на асфальт и тут же схлопотал страшнейший удар под дых.
— Что-то быстро ты оклемался, — сказал старший лейтенант, наблюдая за тем, как гнуло Виктора. И добавил раздраженно, обращаясь к выскочившим штатским: — Я же сказал: ведите!
Штатские подхватили Виктора, который еще не мог поймать дыхание, поволокли в черный проем, протащили по неосвещенному коридору и, предварительно поставив на ноги, ввели в небольшую уютную приемную, обставленную хорошей мебелью. Следом за ними в приемной появился старший лейтенант.
— Ждите здесь, — распорядился он, а сам проследовал дальше: в совсем незаметную дверь.
Наконец-то дыхание восстановилось. Виктор без спроса сел на мягкий стул. Продолжавшие стоять штатские как по команде, одновременно глянули на него, но ничего не сказали.
Окантованный металлической рамкой под бронзу черно-белый Николай Васильевич Гоголь пронзительно смотрел на пьяного Кузьминского с противоположной стены.
Вернулся старший лейтенант и обратился к Виктору с нежданной, как гром с небес, учтивостью:
— Вас ждут, прошу, — и указал рукой на незаметную дверь.
Виктор вошел в большую комнату, почти зал, и вдруг увидел Димку Федорова, который встретил его лучезарной улыбкой и располагающим взглядом. Рядом с Димкой за длинным столом, покрытым бордовым сукном, сидели отставной полковник Семен Афанасьевич, удачливый предприниматель Эдвард Удоев и еще один гражданин. Они тоже смотрели на Виктора приветливо. Председательское место за столом, стоящим перпендикулярно к заседательскому, пустовало.
— Садись, Кузьминский, — согнав улыбку с лица, предложил Дима и указал на стул в торце стола, на который должен был сесть Виктор. Ошалевший окончательно Виктор послушно сел.
Над председательским креслом висело три портрета замечательных людей, двоих из которых — Александра Третьего и Достоевского — Виктор узнал.
— А третий кто? — спросил он, глядя на портреты. Дима поначалу не понял, но, поймав направление Викторова взгляда, сообщил снисходительно:
— Константин Леонтьев. — И вдруг осознал, что упустил инициативу. Посерьезнел лицом, положил руки на стол и обратился к сотоварищам:
— Начнем, друзья?
Семен Афанасьевич и Удоев согласно покивали, а неизвестный высказался:
— Давно пора.
— Высший совет поручил нам твое дело, Кузьминский, потому что в последнее время твои действия и поступки вольно или невольно нацелены на рассекречивание организации и тем самым таят возможную угрозу нашему великому делу. В таком случае охранный комитет, членов которого ты сейчас видишь перед собой, как правило, принимает однозначное решение. Надеюсь, тебе понятно, какое! Такое решение по твоему делу принято. Во исполнение воли и чаяний предков, во имя будущего великой державы за свершение преступных деяний, направленных на срыв наших замыслов в осуществлении очищения отечества ты, Кузьминский Виктор Ильич, приговорен к высшей мере: бесследному исчезновению.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Четверо торжественно поднялись со своих мест и застыли. Виктор продолжал сидеть, разглядывая бордовую скатерть. Скатерть виделась ему как бы не в фокусе и слегка колыхалась. Он не хотел ничего понимать. Он устал, страшным образом устал от всего.