Автомат умолк сразу же после его выстрела. Теперь в выигрышном положении был Виктор. Подождав мгновенье, он, таясь, выглянул из-за разрушенной стены. Темного человека на пустыре не было, на пустыре метрах в пятнадцати от Виктора распласталось нечто. Виктор подождал еще.
Тихо было в Москве, тихо-тихо. Потом прошумел по Сретенке троллейбус, снизу, от Цветного, донесся гул грузовика-дизеля, квакнул клаксоном "Жигуленок" где-то. Или он просто стал слышать?
Держа пистолет наготове, Виктор мелким, почти балетным шагом двинулся к темному пятну на пустыре. По мере приближения пятно приобретало черты лежащего человеческого тела.
— Эй! — тихо позвал Виктор. Не отозвался никто, да и некому было отзываться: человек, раскинувший руки по грязной земле, был мертв. Пустые стеклянные, застывшие навсегда глаза смотрели в черное небо. Все неподвижно в мертвеце, только длинные белесые волосы шевелились слегка гулял по пустырю ветерок.
Рядом с мертвецом валялась штуковина, из которой он, будучи живым, палил. Виктор узнал оружие — израильский автомат "Узи", знакомый по зарубежным кинофильмам, а затем узнал и мертвеца. Это был конюх-витязь, который совсем недавно столь неудачно пытался осуществить подсечку.
Только теперь до Виктора дошло, что он убил. Ужас, безмерный, как во сне, ужас охватил его. Хватаясь за несбыточное, он решил, что, а вдруг он вправду во сне, и яростно замотал головой, желая проснуться. Но не просыпался, потому что не спал. Тогда он огляделся вокруг. Никого и ничего.
— Самооборона. Я не виноват, — не сознавая, что произносит вслух, бормотал Виктор, убегая с пустыря.
— Я не виноват, — сказал он, быстрым шагом спускаясь к Цветному.
— Я не виноват, — сказал он твердо, уже понимая, что говорит вслух, когда спустился к бульвару напротив Центрального рынка. — Самооборона.
Сказав это, он заметил, наконец, что держит пистолет по-прежнему в руке. Он воткнул его под мышку и пошел к Самотечной площади. Не стал подниматься к подземному переходу напротив своей улицы, не хотелось под землю. Перешел Садовое у Самотеки и кривым переулком вскарабкался к дому.
Оставшиеся от пиршества с Ларисой грамм двести водки тотчас вылил в стакан, а из стакана — в свою утробу. Нюхнул рукав вместо закуски и увидел внезапно, что рукав до безобразия грязен. Подошел к зеркалу и оглядел себя всего. Куртка, джинсы, башмаки — все было в пыли, кирпичных затертостях, ржавой осыпи, масляных пятнах. В ванной, раздевшись и брезгливо бросив куртку с штанами на холодный пол (башмаки он скинул еще в коридоре), краем глаза заметил на себе сбрую с пистолетом, из которого он застрелил человека. Завыв, Виктор сорвал сбрую, выскочил в коридор и зашвырнул ее в комнату под письменный стол. В трусах и майке уселся на кухонный табурет, уперся локтями в стол, обхватил руками голову и попытался заплакать. Не сумел и стал шарить в кухонном столе, ища алкогольный НЗ. Среди кастрюль отыскал красивую картонную коробку, в которой заботливо содержалась бутылка "Наполеона". Не из рюмки с широким дном для подогрева напитка руками — из российского граненого стакана пил драгоценный коньяк Виктор. Дважды засадив почти по полному, решил передохнуть. Он не чувствовал, что его забрало, но очень хотелось музыки.
Вот от музыки, от любимого своего Армстронга он заплакал. Он плакал, подпевал, вытирал обильные слезы подолом майки. Кончилась одна сторона долгоиграющей пластинки, и он, перед тем, как ее перевернуть, решил сделать перерыв, в котором принял еще стакан. Литровка уже лежала в нем. Долго не мог насадить перевернутую пластинку на штырь проигрывателя. Два раза отдыхал, прежде чем ему это удалось.
Захотелось танцевать. Под армстронговские блюзы он вальсировал. Он перебирал ногами, он кружился, он взмахивал руками, как птица крыльями. Он кружился, и все вокруг кружилось. Он пел оттого, что ни о чем не надо думать. Только бы не упасть.
Он упал на ковер и отключился.
Очнулся он на том же ковре в одиннадцать утра. Бил колотун. Он сел на ковре, обхватив руками колени, и, совсем не желая этого, вспомнил вчерашнее. Застонал и стал бить лбом о колени. Сделал себе больно и оклемался. Цепляясь за тахту, поднялся и пошел на кухню. В темной красивой бутылке еще оставалось граммов сто пятьдесят. Он их тотчас обласкал и начал действовать: принял холодный душ, растерся жестким полотенцем, побрился. Все делал с дьявольской скоростью, торопясь неизвестно куда.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
С отвращением запихнул испоганенные шмотки в ящик для грязного белья. Одеваясь в комнате во все новое и чистое, он случайно глянул под письменный стол. Сбруи с пистолетом там не было.
Путаясь в незастегнутых штанах, он бросился к письменному столу, выдвинул боковой ящик, в котором хранил пакет с оригиналами фотографий и новые отпечатки. Пакета не было тоже.
Сначала стало очень страшно от ощущения, что он в квартире не один. В квартире, в городе, на всем белом свете. В спущенных портках он бессильно опустился в кресло.
И вдруг в отчаяньи почувствовал облегчение. Отчаянье постепенно ушло, а легкость освобожденности осталась. Теперь виноват в той смерти на пустыре не он один. Вернее, он совсем не виноват. Виноват тот, кто приходил сюда ночью, тот, кто унес фотографии и пистолет.
Он встал, твердой рукой застегнул молнию на штанах, влез в новую куртку, засунул ноги в легкие мокасины и, вспомнив, где бумажник, направился в ванную. Открыв ящик, вынул из кармана куртки бумажник с деньгами и документами.
Не по-августовски пасмурно было на воле. Виктор осмотрелся во дворе. Вроде никого, кто бы следил за ним. Но несмотря на это, вдруг пришло чувство полной собственной беззащитности. Без пистолета он ощущал себя голеньким младенцем.
Виктор забрался в "семерку" и поехал в сберкассу.
Контролер сберкассы, знавшая его много лет, потребовала, чтобы на обороте квитка, заполненного им, он еще раз продублировал роспись. Оказывается, сильно ходила правая ручонка писателя при заполнении бланка, так сильно, что возникли сомнения в подлинности росписи. Стараясь не дышать на контролершу, Виктор расписался еще раз. Неудовлетворенно хмыкнув, контролерша все же передала сберкнижку и квиток кассирше.
Переждав в тамбуре сберкассы короткий обвальный дождь, он вышел к машине. Дождь прошел, ушел и увел с собой мрачные облака. Слепило солнышко.
Теперь, с хорошими деньгами, можно было нанести запланированный визит. В Ховрино, в хитром общепитовском заведении, он был к двум часам.
Официант узнал его, улыбнулся заговорщицки и спросил, уверенный в положительном ответе:
— Как в прошлый раз?
— Нет. Просто водички попить, — разочаровал его Виктор. — И Валерия позови.
Официант вернулся вскоре с двумя бутылочками "пепси". От только что проявленной панибратской расположенности не осталось и следа. Холодно информировал:
— Валерий сейчас занят. Минут через пятнадцать освободится и подойдет.
Виктор бездумно пил "пепси", выпуская носом ее целительно опохмеляющий газ, и терпеливо ждал. Через пятнадцать минут из-за кулис на сцену вышел элегантный Валерий и, подойдя к столику (но не садясь) с ходу заговорил:
— Здравствуйте, Виктор. Я вас слушаю.
— А вы присядьте, Валерий, — пригласил Виктор. Чтобы не казаться дураком, Валерий сел и повторил:
— Я вас слушаю, Виктор.
— Мне нужен ствол, — сказал Виктор.
— А где же чешская машинка, если не секрет? — поинтересовался Валерий.
— Секрет, — объявил Виктор. Теперь он повторил: — Мне нужен ствол.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Зачем вам два пистолета, Виктор?
— А, собственно говоря, какое вам до этого дело? — не сдержался Виктор. — Я плачу хорошие деньги, вы предоставляете товар. Вот и все наши отношения.
— Сегодня товара нет.
— А завтра?
— И завтра вряд ли будет.
Набивает цену или не хочет продавать вообще? Виктор вздохнул удрученно, налил в стакан "пепси", выпил. Валерий нетерпеливо, но вежливо ждал.