не успев начаться.
Возможно, именно поэтому так увеличилось в это время число подметных писем и различного рода анекдотов вокруг нового директора, которого поначалу наградили совершенно неприличным и глупым прозвищем, повторять которое мы, пожалуй, воздержимся. Некоторые из этих писем доходили до полного абсурда, но при этом были довольно смешны и местами даже остроумны, что дает нам возможность продемонстрировать их нашему читателю.
5
Однажды, – как свидетельствует один известный недоброжелатель, – в голове Директора вдруг образовалась странная, но в то же время манящая мысль. Мысль эта была о том, что если бы по аллеям Михайловского гулял сам Александр Сергеевич Пушкин, то приток посетителей Заповедника, несомненно, увеличился бы, а он, Директор Заповедника, возможно, получил бы еще одну премию и тем самым обогнал бы по премиям самого себя, что удавалось далеко не всем.
Сказано – сделано.
Первым делом стали думать – кому же поручить такое ответственное дело? Кого нарядить в одежду Пушкина, чтобы это было естественно и красиво?
«Вы себе только представьте, – говорил Отец и Благодетель, размахивая руками, что было признаком сильного интеллектуального напряжения. – Идет, допустим, человек по лесу, никого не трогает, и вдруг из-за кустов появляется Пушкин! Сам! С тросточкой и во фраке!.. А теперь подумайте, сколько денег этот человек отдаст за то, чтобы хотя бы сфотографироваться вместе с поэтом?.. Вот посидите и подумайте, если сами не понимаете».
После долгих размышлений решили, что лучше всего для этой роли подойдет маленький и незаметный рабочий, которого звали Степан, а отчества никто давно уже не помнил.
Степан работал на грядках и про Пушкина знал только то, что Пушкин платил ему, Степану, зарплату и премиальные, о чем можно было судить по выражению лица Директора, когда тот сказал однажды: «Да что бы вы тут без Пушкина делали?»
Именно поэтому весь Пушкинский Заповедник ласково именовал Пушкина «Кормильцем».
Между тем позвали Степана. Он пришел, боязливо оглядываясь по сторонам и явно находясь не в своей тарелке.
– Пушкиным будешь, – сказал Василевич, с сомнением оглядывая кряжистую фигуру Степана. – Пойдешь, пусть они тебе приличный костюм подберут.
– Это можно, – сказал Степан.
– Без тебя догадаемся, – прикрикнул Василевич, который с рабочим людом особо не церемонился. – Чтобы завтра же во фраке был, а с деталями мы как-нибудь позже разберемся… Да не забудь кружку для сбора денег, а то знаю я вас, все помните, кроме того, что нужно!
И удалился, прекрасный и мудрый, как юный бог.
6
Если – как говорил один известный недоброжелатель – судить о Василевиче только по тому, что происходило в Заповеднике, то можно было бы с некоторой долей вероятности утверждать, что господин Василевич был сторонник идеи, так сказать, национального парка на французский манер, то есть парка, прореженного до такой степени, что с одного его края можно было хорошо видеть, что творилось на другом. Собственно, в этом не было ничего оригинального. Эта была мечта всякого чиновника, сидящего в Кремле и мечтающего ясно и отчетливо видеть всю Россию, не цепляясь особенно ни за что взглядом, и вообще не любившего это цепляющее, всегда ехидное, портящее вид и отчетность. Об этом, среди прочего, свидетельствовал и тот факт, что по сторонам главных, так сказать, магистральных аллей Заповедника, лес прореживался хоть и не до полного его приведения к нулю, однако же так, что после этого взгляд уверенно скользил на довольно приличные расстояния, не боясь наткнуться на какой-нибудь неприятный предмет, мнение или событие.
Сама идея национального парка, нечто вроде французского, прореженного, с дорожками, посыпанными песком, – невольно наводила его на желание гулять по этому прозрачному парку, и чтобы вдали танцевали пары, а пейзане шептали «Барин идет», тогда как сам он неторопливо шел бы под руку с верной подругой, которую почему-то звали Василиса.
Прореженный лес чудесно гармонировал с финской краской, очищенными домами, – тут словно проступала мечта о хорошей комфортабельной жизни, некоторый намек на то, что хорошая, комфортабельная и со всех сторон обустроенная жизнь и есть, собственно говоря, жизнь, тогда как все остальное – это только недоразумение и удел жалких неудачников, которым досталась судьба до гробовой доски жить в каких-нибудь отвратительных блочных домах, из которых есть только один путь – на кладбище.
7
Впрочем, – как заметил все тот же недоброжелатель – можно было допустить и еще одно объяснение любви господина Василевича к прореженному лесу.
– В конце концов, – сказал он, – всякий чиновник имеет о себе, как правило, завышенное представление. Ему кажется – стоит только ему слегка отпустить удила, как все понесется без плана и стройности в тартарары, чтобы там оказаться в руках наших врагов, которые ведь особо миндальничать не будут.
Страх врагов и страх начальства – типичная болезнь чиновнической братии.
Поэтому я бы не удивился, если бы узнал, что господин Директор подвержен в какой-нибудь форме известной болезни или даже нескольким болезням, которыми болеют чиновники и партийные функционеры, – болезни, которые я не стану здесь называть, тем более что все они хорошо и давно всем известны.
8
Мнение недоброжелателя:
Однажды в Петровском я был свидетелем того, как с конька крыши барского дома, то есть с дома Ганнибала, снимали флюгер в виде слона, который до сих пор мирно занимал свое место высоко над усадьбой. На вопрос, зачем снимают слоника, экскурсовод ответила: «Он не отвечает исторической правде». Так, как будто что-то тут отвечало этой самой правде, – новодел усадеб, финская краска, крашеные стены, новодельные окна, ухоженные клумбы. – Ничего здесь нет, «как при Пушкине». Ни ухоженных дорожек, ни изящных скамеек, ни вместительных, увитых плющом, беседок. Есть только пейзаж, такой, каким его видел Александр Сергеевич. Таким, каким видим его сегодня и мы – таким же точно, как будто и не было этих лет.
И вот этот-то пейзаж Василевич, мягко говоря, не заметил. Достаточно посмотреть на открывающийся вид с Савкиной горки. За двадцать лет своего правления Василевич приобрел опыт директорства, получил государственную и другие премии, ел, пил, веселился, ездил в Италию и принимал именитых гостей, – но не сделал главного – не настоял на законе, который мог бы оградить Михайловское и его окрестности от застройки и прочих безобразий. Собственно, это дело всякого директора, – кроме прочего, – защищать вверенное ему хозяйство.
И больше ничего.
9
Последняя история, которую я услышал, касалась отношений Василевича и отца Нектария.
Два гиганта отечественной духовности, конечно, не смогли найти общего языка относительно раздела монастыря и в результате – как рассказывают – стали злейшими и непримиримыми врагами. "Он в Бога не верует", – сказал про Василевича о. Нектарий, а уж страшнее этого, конечно, ничего нельзя было придумать. Неверие в Бога было, ко всему прочему, еще и непонятно, ибо на собственном своем примере отец Нектарий смог убедиться за