полевые эксперименты показывают, что представители некоторых популяций будут вносить больший вклад в работу группы и более строго придерживаться ее правил, если они имеют возможность влиять — как правило, путем голосования — на принятие решений. Как это обычно и бывает, лабораторные исследования в этой области охватывают почти исключительно людей Запада; однако пара недавних работ не обнаружила надбавки за демократию в Монголии и Китае. В сельских районах Китая мужчины делали максимальные взносы в игре в общественные блага, когда «закон» навязывался им извне, а не принимался в результате голосования. Люди, психологически более склонные подчиняться авторитету и менее стремящиеся к контролю, активнее сотрудничали в ответ на правила, навязанные извне, и менее активно — в ответ на результаты демократического волеизъявления. Надбавка за демократию возникает, только когда такие психологические наклонности достаточно слабы у значительной части населения. Это нарождающийся аспект культурной психологии[631].
Такие данные свидетельствуют не только о том, что средневековые европейцы в социальном и психологическом планах были более восприимчивы к формальным демократическим институтам, но и о том, что демократические институты на самом деле должны были там работать эффективнее, побуждая людей с протозападным психотипом вносить больший вклад в групповые задачи и четче следовать правилам. Я подозреваю также, что изменение психологического субстрата влияло на то, что именно люди считали приемлемым источником легитимности в государственном управлении. Как и большинство суверенов на протяжении всей истории человечества, средневековые европейские правители черпали свою легитимность в некоем сочетании божественного мандата и особых качеств своей родословной. Однако постепенно, особенно после 1500 г., отдельные люди начали считать потенциальным источником легитимности «народ» или «подданных», а не богов, происхождение или их сочетание. Это рассуждение, через психологию связывающее основанные на интенсивном родстве институты с институтами демократическими, опирается на современные исследования, большая часть которых была проведена в университетских лабораториях. Можно ли проследить эти связи в реальном мире, а также в истории?
Эту проблему можно решить тремя способами. Во-первых, если в современном мире смотреть на взрослых детей иммигрантов в европейские страны, как мы это делали с обобщенным доверием, индивидуализмом и конформностью в главе 7, мы обнаружим, что люди, чье происхождение можно проследить до обществ с более интенсивным родством, проявляют более низкую политическую активность: они реже голосуют, подписывают меньше петиций, поддерживают меньше бойкотов и посещают меньше демонстраций. Помните, что, хотя их родители приехали из других мест, все эти люди выросли в одних и тех же европейских странах. Несмотря на это, люди, для культурного прошлого которых были характерны менее интенсивные родственные связи, более активны в политической жизни, и этот эффект сохраняется даже после статистического учета возраста, пола, религии, дохода, занятости и уровня восприятия дискриминации (а также многих других факторов). Эти результаты свидетельствуют, что интенсивное родство — посредством культурного обучения — психологически мешает представительным формам правления, политическому плюрализму и качеству демократических институтов. Схожим образом, вновь сосредоточившись на Италии, мы обнаружим, что чем больше кузенных браков заключалось в конкретной итальянской провинции в XX в., тем ниже там явка избирателей в XXI в.[632]
Во-вторых, вспомним главу 9: чем дольше город находится под воздействием церковной брачно-семейной программы ввиду близости епископского престола, тем выше вероятность того, что в нем будет развиваться представительная форма правления (рис. 9.6). Таким образом, влияние БСП действительно привело к более широкому участию населения в управлении и ослаблению автократии. Примечательно, что вероятность принятия партисипативной или представительной формы правления в исламском мире или Китае того же времени была нулевой — такие вещи были там «немыслимы»[633].
Наконец, при сравнении разных стран мы видим аналогичную взаимосвязь между интенсивным родством и демократией. Форма правления стран с более интенсивным родством характеризуется соответствующими международными рейтингами как менее демократическая. Фактически знание исторического уровня кузенных браков в той или иной стране позволяет нам примерно наполовину объяснить качество ее демократических институтов на общенациональном уровне (рис. 12.1). Если интенсивные институты, основанные на родстве, сохраняются, демократические институты на общенациональном уровне терпят крах[634].
В совокупности эти свидетельства подкрепляют мысль, что Церковь, разорвав интенсивные родственные связи и изменив психологию людей, проложила путь для постепенного распространения политического плюрализма и современной демократии[635].
Следует пояснить, что речь идет не об однонаправленной причинно-следственной связи. Взаимодействие психологии, норм и формальных институтов образует своеобразную петлю обратной связи. Усвоение населением определенных психологических моделей может готовить почву для появления новых формальных институтов, включая законы, демократию и представительные органы власти; в то же время создание новых формальных институтов, соответствующих психологии и социальным нормам населения, может стать катализатором дальнейших психологических сдвигов. Чтобы убедиться в этом, рассмотрим долгосрочные психологические последствия принятия формальных демократических институтов в доиндустриальную эпоху.
Начиная с XIII в. в землях, из которых образовалась современная Швейцария, возникало множество городов. Некоторые из этих урбанизированных центров начали вводить ту или иную форму правления, основанную на участии населения, в то время как другие сохраняли автократическую власть наследственных феодалов. Такая чересполосица демократий и автократий сохранялась до тех пор, пока Наполеон не завоевал регион в 1803 г. и не предоставил всем общинам право на самоуправление, после чего демократия возобладала.
Заметив этот естественный эксперимент, экономисты Марчелла Веронези и Девеш Рустаги провели парные игры в общественные блага, в которых приняли участие 262 человека из 174 коммун Швейцарии. Этот эксперимент, подразумевавший разовое взаимодействие, был аналогичен тому, который Девеш проводил среди эфиопских оромо при изучении их интеграции в рынки (см. главу 9). В этом эксперименте человека спрашивают, какую сумму он внесет в ответ на каждый из возможных взносов его партнера (если тот будет первым); эти решения обязательны к исполнению. Данный метод позволяет исследователям оценить склонность участников к обусловленной кооперации с незнакомцами, выражаемой баллом от –100 до +100 в зависимости от того, насколько позитивно или негативно участник реагирует на взносы партнера. Средний балл для данной выборки швейцарцев составил 65. Чтобы определить, когда различные коммуны впервые создали демократические или партисипативные формальные институты, экономисты обратились к историческим данным. Поскольку все швейцарские коммуны стали в той или иной мере демократическими после вторжения Наполеона, они подсчитывали, как долго каждая из коммун имела ту или иную форму демократического или партисипативного правления до 1803 г.
Рис. 12.1. Корреляция между распространенностью кузенных браков и качеством демократических институтов на общенациональном уровне. Страны с большей частотой кузенных браков имеют более слабые демократические институты[636]
Анализ показывает, что жители коммун с более длительной историей демократического правления сегодня более склонны к обусловленной кооперации с незнакомцами. Как