умышленным и случайным лишением жизни. Но во II тыс. западное право начало придавать психическим состояниям огромное и постоянно растущее значение. Историк-медиевист Брайан Тирни пишет:
Интерес к индивидуальному намерению, индивидуальному согласию и индивидуальной воле, характерный для культуры XII в., распространился на многие области канонического права. В семейном праве к концу XII в. настоящий, освященный брак мог считаться заключенным после простого выражения согласия двумя сторонами, без каких-либо других формальностей. В договорном праве простое обещание могло создавать юридическую обязанность — важно было намерение обещающего. В уголовном праве степень вины и тяжесть наказания опять же были связаны с намерением каждого конкретного обвиняемого, что, как и в современных правовых системах, вело к сложным рассуждениям о небрежности и легкомыслии — сегодня мы воспринимаем эти правовые конструкции как обеспечивающие равновесие между правами отдельных лиц и поддержанием общественного порядка[617].
При определении уголовной виновности человека канонисты тщательно анализировали убеждения, мотивы и намерения преступника. Рассмотрим случай: кузнец бросает молот в помощника и убивает его. Средневековые юристы начали ставить вопрос не только о том, хотел ли кузнец убить помощника (мотив: убитый заигрывал с его женой), но и о том, намеревался ли он убить его и был ли убежден в том, что его действие приведет именно к такому результату. Важно ли, что кузнец намеревался убить своего помощника на следующей неделе (с помощью яда), если он случайно убил его молотом раньше, приняв за забравшегося в дом грабителя? Они полагали, что виновность кузнеца зависит от того, в каком из ограниченного числа психических состояний он находился. Анализируя эти психические состояния, канонисты пришли к выводу, что уголовная ответственность за убийство и телесные повреждения может быть смягчена, если виновный действовал в состоянии обороны или не был способен осознавать, что делает, в силу возраста, растерянности или умственной неполноценности. В отличие от их римских предшественников, главной целью которых было обеспечить соблюдение законов и защиту важных интересов (например, собственности), канонисты были одержимы психическим состоянием обвиняемого. Это внимание к психическому состоянию предполагало, что, вопреки законам и обычаям, существовавшим повсюду от раннесредневековой Европы до досовременного Китая, родственники не могли обоснованно разделить вину, ответственность или наказание преступника, если у них отсутствовало психическое состояние, необходимое для виновности[618].
Эти юридические нововведения связаны с психологической работой, рассмотренной в предыдущих главах. Помимо изучения того, как намерения влияют на суждения людей о нарушителях норм в малых обществах, группа антрополога Кларка Барретта изучила, как различные «смягчающие факторы» могут менять представления о психическом состоянии нарушителя и тем самым влиять на суждения о виновности в насильственном нападении, таком как удар по лицу. Оставляя неизменными как само действие (удар), так и результат (разбитый нос), группа исследовала реакцию на пять смягчающих факторов: преступник (1) действовал в целях самообороны, (2) неверно понимал ситуацию, (3) обладал моральными ценностями, отличными от тех, что распространены в сообществе, куда он только что прибыл, (4) был невменяем или (5) действовал по необходимости. Во втором случае (неверное понимание) нарушитель считал, что вмешивается, чтобы остановить нападение, но на самом деле участники «драки» просто дурачились. В третьем случае, связанном с моральными ценностями, нарушитель был выходцем из общества, где считается правильным и даже достойным уважения бить слабых на вид молодых людей, чтобы закалить их. В последнем случае (необходимость) преступнику нужно было добраться до ведра с водой, чтобы потушить пожар, но в шумном и переполненном помещении сделать это ему мешал неуступчивый парень.
Во всех 10 изученных популяциях самооборона и необходимость оказывались важными смягчающими факторами — таким образом, полностью психическое состояние не игнорирует никто. Но в некоторых обществах значимые факторы на них и заканчивались: нарушители не заслуживали никакого снисхождения за неверное понимание или невменяемость. На другом конце спектра, в Лос-Анджелесе, люди Запада детально различали степень «гадкости» нарушителя и наказание, которое он должен получить, на основании всех этих смягчающих факторов. Самооборона и необходимость вызывали наибольшее снисхождение, за ними следовало неверное понимание, а затем — невменяемость. Интересно, что в ситуации отличия моральных ценностей люди Запада судили преступника более сурово — намеренно ударить кого-то и считать, что поступаешь хорошо, по-видимому, гаже, чем намеренно ударить кого-то, считая, что поступаешь плохо. Если сравнивать эти 10 популяций, люди тем чаще обращали внимание на любую из пяти перечисленных особенностей психического состояния нарушителя, чем менее интенсивными были основанные на родстве институты этого общества[619].
Хотя примат личности — ее прав и психических состояний — характеризует основные тенденции в развитии западной правовой традиции, в период Высокого Средневековья право пережило даже более глубокие перемены. В своем фундаментальном труде «Западная традиция права: эпоха формирования» (Law and Revolution) правовед и историк Гарольд Берман утверждает, что, когда канонисты XII в. изучали древнее римское право — Свод Юстиниана, они видели в нем то, чего там на самом деле не было. Составленный в Византийской империи VI в. Свод Юстиниана представляет собой огромный юридический сборник, насчитывающий тысячи страниц. Он включает в себя головокружительное количество статутов, дел и юридических комментариев. Средневековые юристы, с их склонностью к аналитическому мышлению и христианским моральным универсализмом, естественным образом предполагали, что конкретные законы и решения уходят корнями в некий набор универсальных правовых принципов, категорий или аксиом, из которых можно вывести все частности. Таким образом, они пытались задним числом вычислить общие законы и принципы на основании этих конкретных римских постановлений и решений. Однако Берман убедительно доказывает, что римская правовая традиция не имела подобных фундаментальных принципов или хорошо разработанных правовых понятий. Он пишет:
Буквально с рождения римское право было пропитано такими понятиями, как собственность, владение, деликт, мошенничество, кража и десятки других. В этом было его большое достоинство. Однако эти понятия не воспринимались как идеи, пронизывающие все нормы и определяющие их применимость. Они не рассматривались с философской точки зрения. Понятия римского права, как и его многочисленные нормы, были привязаны к определенным юридическим ситуациям. Римское право состояло из сложной сети норм; однако они существовали не как интеллектуальная система, а скорее как красочная мозаика практических решений конкретных юридических вопросов. Таким образом, можно сказать, что, хотя в римском праве присутствовали понятия, там отсутствовало определение самого понятия{13}[620].
В применении законов древнеримские правоведы стремились к последовательности, а не к обобщениям, основанным на наборе фундаментальных принципов, аксиом или прав. В отличие от них канонисты, будучи людьми, склонными к аналитическому мышлению и исповедующими моралистическую религию, искали универсализирующих принципов[621].
Поскольку приверженцы аналитического мышления