какое он испытывал, дразня окружающих, но я готова поклясться, что в личном общении с ним кто угодно ощутил бы магнетизм его личности и откликнулся бы на него с большой теплотой.
В определенный момент он обратил на меня свой завораживающий, гипнотизирующий взгляд и сказал:
— Чем старше становлюсь[272], тем больше понимаю, какие иллюзии нужны человеку, чтобы справляться с жизнью. — В его хитром взгляде мелькнул какой-то огонек, и он веселым тоном добавил: — И надо сказать, это нисколько не ослабляет моего интереса к ней.
Разговор зашел, естественно, о кино, и я спросила, видел ли он какие-нибудь из недавних фильмов. Шоу небрежным жестом отмахнулся от нового вида искусства:
— О, я никогда не бываю в кинотеатрах. Впрочем, как только в кино появился звук, эти киношники-документалисты без конца обивают мой порог, умоляя дать им интервью.
— Позвольте им сделать это, — сказала я с большим энтузиазмом. — Это не только важно для грядущих поколений, но еще и могло бы открыть для вас триумфальную стезю. Вы можете предстать перед всеми как великолепная новая кинозвезда!
Мой комплимент был явно настолько приятен ему, что он забыл о своем отношении к кино хотя бы на время и кокетливо ответил:
— Может быть, оно того стоит, поскольку позволило бы оставить мой каторжный труд на литературном поприще и испытать вполне понятный восторг, играя роли с такими очаровательными партнершами, как вы…
Правда, вскоре, вернувшись к своим обличительным речам, он продолжил развивать свою мысль без тени улыбки:
— По моему мнению, кинематограф проституирует искусство театра. Теперь еще и звуковое кино придумали. Мало им было издеваться над моей профессией, моим искусством, так они теперь еще действуют мне на нервы через слух. Невозможно слышать резкий, гнусавый выговор американцев, коверкающих красивые, сочные звуки нашего родного языка.
Эти категоричные заявления звучали без малейшего следа раздражения, нет, это были для него неоспоримые факты.
— О, прошу прощения, — извинилась я. — Я была не в курсе, что вы так относитесь к кино, иначе бы не навязывала бы вам свою компанию… Прошу простить мое невежество…
Не зная, что еще могла бы я сказать в сложившихся обстоятельствах, я поскорее повернулась к другому гостю, приглашенному на ланч. Это был сэр Алмрот Райт[273], известный противник женской эмансипации. Подозреваю, что Шоу специально пригласил его из ехидного желания испытать своеобразную, странноватую радость, сталкивая друг с другом наши сильно различавшиеся точки зрения на эту тему. Конечно, он весьма старался стравить нас, однако сэр Алмрот до сего момента не принимал особенного участия в общей беседе, ограничиваясь лишь ворчливыми тирадами в адрес женщин, пожелавших иметь какую-либо карьеру, помимо ухода за домом. Но тут сей старый ретроград, погрозив мне пальцем, воскликнул:
— К домашнему очагу! Вот где тебе место!
Я взглянула на него широко раскрытыми глазами и с невинным видом прожурчала:
— А вы мне посоветуете, сэр Алмрот, в чьем доме охранять этот очаг?
Шоу, пришедший в полный восторг, радостно потер руки. Такой ответ ему весьма понравился. Вдруг он повернулся ко мне и рявкнул:
— А ну-ка, еще раз!
— Что именно? — спросила я, ничего не понимая.
— А вот это, глазками. Когда ты посмотрела из-под век, сразу и наивно, и насмешливо. Давай, давай!
Я сделала, как он просил. Он внимательно изучал меня.
— Так, а теперь поверни голову, только медленно-медленно, сначала в одну сторону, потом в другую.
Он покивал головой, видимо сообразно своим умозаключениям, и сказал:
— Вот решение твоей проблемы. У меня есть идеальная вещица для тебя. Скажи своим продюсерам, что я продам им «Цезаря и Клеопатру». По-моему, из тебя получится восхитительная древнеегипетская стерва.
Я так обрадовалась, что подскочила к нему и поцеловала в бровь, что вызвало неистовый протест этого знаменитого женоненавистника. Но вдруг он озорно ухмыльнулся и вымолвил:
— А я бы, пожалуй, мог Цезаря сыграть…
Желая получить как можно больше паблисити для нашего проекта, продюсеры оповестили журналистов, что Шоу пригласил меня на ланч, так что газетчики поджидали меня прямо у дверей драматурга, когда я через некоторое время покинула его дом. Я пребывала в такой эйфории, что не смогла удержаться и не рассказать про мой первый фильм в Англии — «Цезарь и Клеопатра». Величайший современный английский драматург впервые разрешил поставить кинокартину по одному из своих произведений, и эта новость, понятное дело, появилась на первых полосах газет всего мира.
К сожалению, наш восторг оказался недолгим. Мистер Шоу запросил за свою пьесу умопомрачительно большую сумму, далеко превосходившую все пределы нашего бюджета. Я была ужасно разочарована, поскольку Клеопатра — одна из ролей, о какой я всегда мечтала, а версия Шоу идеально подходила к той насмешливо-иронической трактовке исторических персонажей, благодаря которой я уже имела серьезный успех в кино. Но все же я всегда дорожила воспоминаниями о встрече с Джорджем Бернардом Шоу. Прошли годы, и я была невероятно польщена, когда обнаружила свое имя в опубликованном списке тех американцев, которыми он особенно восхищался.
А перечислены были такие личности: Марк Твен, Генри Джордж[274], леди Рэндольф Черчилль (мать Уинстона), Эптон Синклер[275], Джин Танни[276], Чарльз Фромэн[277], леди Астор, Генри Уоллес[278], Уильям Рэндольф Хёрст и я — единственная актриса среди всех, кто попал в его список. Кстати, было бы интересно понять, отчего Шоу прославился остротой своего слуха, ведь он принял мой акцент за американский…
В конечном итоге мы выбрали сценарий на современную тему под названием «Улица брошенных детей»[279]. Поскольку эта история о марсельской проститутке, которую облагородила любовь смотрителя маяка из Корнуолла, требовала натурных съемок, мы решили отложить производство фильма до весны, когда погода будет более стабильной. Режиссером назначили Поля Циннера[280], имевшего прекрасную репутацию благодаря великолепным фильмам, которые он сделал в Берлине. Когда все вопросы, связанные с производством картины, были в конце концов урегулированы, я смогла расслабиться и начала наслаждаться чрезвычайно разнообразным, кипучим светским сезоном в зимнем Лондоне. Лорд Бивербрук, с кем я не виделась с тех самых пор, когда Петроний познакомил нас еще в Берлине, оказался моим соседом по району Сент-Джеймс, и он много раз приглашал меня на разные вечеринки. Благодаря ему, меня благосклонно принимали все самые интересные и важные люди Лондона. А на мои званые вечера по пятницам приходили новые друзья, такие как герцог Кентский, виконт Кастльросский[281], и леди Кьюнард, которую звали Эмеральд[282]. Такое существование, яркое, насыщенное впечатлениями, идеально позволяло предать забвению мучительные месяцы, что предшествовали моему отъезду