class="p1">В своем элегантном эксперименте антрополог-психолог Корен Апичелла с коллегами исследовала у хадза явление, которое называется эффектом владения. Участникам случайным образом раздавали по удобной для разведения огня зажигалке одного из двух цветов. Затем им предоставляли возможность обменять ее на зажигалку другого цвета. Как часто они совершали обмен? Поскольку Корен раздавала зажигалки двух цветов случайным образом, следовало бы ожидать, что люди будут обменивать их примерно в половине случаев — во всяком случае, если они рациональны и имеют цветовые предпочтения[605].
Представители обществ Запада в рамках такого эксперимента пользуются возможностью обмена редко: его частота гораздо ниже 50 % и обычно составляет около 10 %. Люди Запада психологически привязываются к вещам, которыми владеют индивидуально, что заставляет их вести себя на первый взгляд иррационально — эта эмоциональная привязанность и есть эффект владения. Личное владение вещью будто делает ее более ценной. Этот западный психологический феномен одинаково силен как у дошкольников, так и у студентов, так что он не связан с каким-либо непосредственным личным опытом купли-продажи вещей[606].
А что у хадза?
Оказывается, смотря у каких хадза. На наиболее отдаленных стоянках, где люди ведут жизнь охотников-собирателей и мало зависят от торговли или рынков, хадза в основном оказываются рациональными агентами и обменивают зажигалки примерно в половине случаев. Однако, когда Корен Апичелла провела этот эксперимент на более интегрированных в рынок стоянках, где люди больше полагаются на продажу своих стрел, луков и налобных повязок туристам, участники оставляли себе первую зажигалку в 74 % случаев.
Поразительно: охотники-собиратели с незначительной рыночной интеграцией не проявляют никакого эффекта владения, но, когда часть той же популяции оказывается в условиях обезличенного рынка, ее члены начинают иррационально цепляться за вещи, первыми попавшие им во владение. Это происходит несмотря на то, что все хадза в целом разделяют одни и те же основанные на родстве институты, язык, религиозные верования и другие аспекты культуры.
Заменив зажигалки на еду (упаковки различных видов печенья), Апичелла получила те же результаты. Хадза, интегрированные в рынок, сохраняли первую пачку печения в 76 % случаев, в то время как хадза, живущие в отдаленных районах, — только в 45 %. И снова хадза, ведущие традиционный образ жизни, действовали при обмене рационально, в то время как хадза, интегрированные в рынок, явно демонстрировали эффект владения.
Что из этого следует? Какова связь между рынками и эффектом владения?
Это хороший вопрос. Подозреваю, что обезличенные рынки способствуют акценту на личных качествах, уникальных способностях и индивидуальном владении. Такие рынки также благоприятствуют престижному потреблению (например, модных карманных часов), при котором люди используют потребительские товары для демонстрации своих личных качеств. Психологи утверждают, что такая ориентация на себя приводит к тому, что люди воспринимают свою собственность как продолжение себя самих, что увеличивает ценность вещей благодаря их связи с личностью владельца. Кружки, зажигалки и печенье становятся лучше, если это мои кружки, зажигалки и печенье. Эта идея была подкреплена исследованиями, сравнивающими эффект владения у североамериканских и восточноазиатских студентов. Неудивительно, что североамериканцы проявляют более сильный эффект владения, чем жители Восточной Азии. Обе группы, конечно, одинаково интегрированы в рынок, но они обладают различными социальными нормами, которые либо наделяют отдельную личность центральной ролью, либо подавляют ее в рамках коллектива[607].
Важно не считать отсутствие эффекта владения у нерыночных хадза «естественным состоянием» человека. У хадза есть собственные мощные социальные нормы, которые способствуют совместному пользованию едой и другими ресурсами, не задействующему прямой обмен, выбор партнера или взаимность. Например, они играют в азартную игру, в которой игроки могут выиграть друг у друга стрелы, ножи и набедренные повязки. Если удача благоволит определенному игроку и ему удается накопить много хороших вещей, он испытывает сильное социальное давление, заставляющее его играть, пока фортуна не переменится и не восстановится равенство. Если он будет сопротивляться, например уйдет на другую стоянку, его завалят бесконечными просьбами о подарках. Социальные нормы требуют делиться, поэтому его вещей хватит не больше чем на пару недель. Короче говоря, среди хадза нельзя слишком привязываться к своим вещам, потому что вскоре они станут чужими. Такие институты должны подавлять любую склонность к эффекту владения[608].
Учитывая ограниченность данных имеющихся межкультурных исследований, мое объяснение происхождения эффекта владения остается лишь предположением. Причина того, что наши знания так неполны, в том, что экономисты и психологи, изучающие людей Запада, десятилетиями простодушно считали, что фиксируют некоторую общую черту психологии нашего вида, а не локальную когнитивную настройку, соответствующую институтам, языку и технологиям данного общества. Как и результаты многих других психологических наблюдений, выраженность эффекта владения варьирует от максимальных значений в обществах Запада до полного отсутствия у ведущих традиционный образ жизни хадза.
Прежде чем завершить эту главу, я должен сделать одно признание. Как и в случае с эффектом владения, представленные здесь идеи более спекулятивны, чем в предыдущих главах, и, хотя у нас есть немало подтверждающих их сведений, зачастую эти сведения фрагментарны, а некоторые ключевые выводы основаны лишь на одном исследовании. Эти исследования, проведенные такими первопроходцами, как Майк Гурвен и Корен Апичелла, отличаются высочайшим качеством, но все же они единичны и порой касаются только одной популяции. В предшествующих главах я обычно приводил по нескольку согласованных массивов данных, полученных разными исследователями на больших выборках из нескольких обществ. Пожалуйста, учитывайте это при определении степени своего доверия к этим выводам.
Огромен, но насколько?
Общая идея этой книги заключается в том, что наше сознание адаптируется к институциональным и технологическим условиям путем культурной эволюции, зачастую длящейся веками. Чтобы понять психологию людей Запада, нам надо рассмотреть все более индивидуалистический мир, который во II тыс. н. э. начал складываться в некоторых регионах Европы. Для того чтобы привести примеры психологических моделей, возникших в ходе этого процесса, мы сосредоточились в этой главе на двух взаимосвязанных наборах характеристик; один из них касается того, как мы думаем о времени, труде, пунктуальности и терпении, а второй включает в себя структуру личности человека Запада, его диспозиционализм и основополагающую роль унитарного «я». В период Высокого и позднего Средневековья все больше европейских сообществ начали менять свои представления о времени и деньгах, а также свое отношение к труду, работе и эффективности. Со снижением важности отношений и основанных на родстве институтов все большее значение приобретала личная репутация, строящаяся на основе эффективности, самоконтроля, терпеливости и пунктуальности. Добровольные организации, такие как гильдии, монастыри и города, вырабатывали стимулы, поощрявшие эти качества, и прививали их своим членам, чтобы формировать собственный состав, отличающий их от других групп. Люди все больше