Читать интересную книгу Тисса горит - Бела Иллеш

Петр не был в восторге от этого знакомства. Он предпочел бы остаться один — со своими мыслями. Но если у этого несчастного чешется язык… Петр вынужден был задать несколько общих вопросов по лесоводству. А высланный из Чехо-Словакии лесничий без умолку болтал.

— Леса… ах, сударь! Лесам можно довериться. Каждое дерево — это характер. Кто знает лес, тот точно может высчитать: если сегодня дерево такой-то величины и толщины, через год оно будет такой-то и такой-то. Его листья, его плоды вытекают из его природы. Они всегда таковы, какими их ждешь. Дерево никогда не обманывает. Повторяю: дерево — это характер. Я не могу представить липу, которая, решив, что липам не везет, прикинулась бы дубом. Не то — люди. Сегодня он — мадьяр, завтра — словак. Сегодня — красный, завтра — белый, послезавтра — полосатый. Подумать только, что я вынужден буду жить среди людей!

Незнакомец интересовался жилищными условиями в Пеште, ценами на комнаты в гостиницах, личными делами Петра. Словом, в темах недостатка не было. Кстати, и путешествие длилось не особенно долго.

Сойдя с поезда, они вместе пошли к выходу. У самых дверей вокзала им повстречались два господина в котелках с толстыми тростями. Рыжий лесничий дружески приветствовал их и кивнул головой на Петра.

Рука одного из незнакомцев легла на плечо Петра.

— Именем закона…

В ближайшем полицейском участке Петра заковали в кандалы и так накинули на него пальто, чтобы не были видны цепи. Уселись в автомобиль. И никто из публики ничего не заметил.

— В главное полицейское управление!

— Господин Ковач совершенно не виноват, что вы, господа, вчера напрасно его ждали, — сказал «лесничий», обращаясь к сидящим слева от Петра сыщикам. — Он был готов к отъезду, но Старик… — вам известно ведь, что это прозвище товарища Ландлера?.. — Старик задержал его на один день. На это у него были, конечно, свои соображения, — не так ли, господин Ковач?

Петр не ответил. Бледный от бешенства, смотрел он в лицо своего спутника. У того выражение беспомощности исчезло бесследно. Он ехидно улыбался.

— Присаживайтесь, господин Ковач! Вот сюда, против меня. Так. Отлично.

Полицейский офицер жестом руки отпустил сыщиков и, опираясь локтем на письменный стол, долго рассматривал Петра.

— По фотографиям и по описанию я представлял вас старше. Я ожидал встретить пожилого человека. Опыт показывает, что переживания, особенно тяжелые переживания, быстро старят. Впрочем, исключения подтверждают правило. У вас, очевидно, организм очень сильный.

У офицера было узкое лицо и ласковые карие глаза. Только слишком широкий подбородок нарушал мягкий облик. Голос его был приятного тембра. Это был молодой человек, вряд ли ему было свыше тридцати лет.

— Ну, господин Ковач, — начал он вновь после небольшой паузы, — давайте приступим к делу. Покончим прежде всего с формальностями. Если разрешите, заполним анкету. Ваша фамилия?

И так как Петр молчал, офицер сам отвечал на свои собственные вопросы.

— Петр Ковач.

— Год и место рождения?

— Тысяча восемьсот девяносто восьмой год. Деревня Вашарошнамень.

И когда личные данные были таким оригинальным образом установлены, он с улыбкой обратился к Петру:

— Если вы думаете, господин Ковач, что я все знаю, вы ошибаетесь. Я знаю многое, но не все. Нет никакого смысла играть в прятки. Я вам откровенно скажу, что знаю и что хочу узнать от вас. Давайте не тратить напрасно времени. Не правда ли, ваш Старик — я имею в виду товарища Ландлера — учит, что отрицать вы должны лишь то, чего мы не можем доказать? Не правда ли, он обучает вас этой мудрости? Вы представить себе не можете, господин Ковач, насколько ваш Старик прав! Зачем же, на самом деле, трудиться напрасно? Ведь не станете ж вы, например, отрицать, что вы — слесарь, Петр Ковач? А если и вздумали бы отрицать, мы просто показали бы оттиски ваших пальцев, — дактилоскопия безошибочна. Вашего участия в забастовке девятьсот восемнадцатого года отрицать тоже невозможно. Так же отлично известны нам и ваши деяния во время советской власти, а равно и ваши художества в Прикарпатской Руси. Мы знаем также, что вы находитесь в Венгрии с октября девятьсот двадцатого года. Нам известно, где вы жили, где работали и с кем были связаны. Но мы не знаем последнего адреса ваших будапештских товарищей, не знаем, куда вы должны были направиться с вокзала. Представьте себе, этот, легкомысленный сыщик, который проводил вас от Вены до Пешта, — я имею в виду господина лесничего, — вместо того чтобы проводить вас до места вашего жительства или хотя бы просто проследить за вами, преждевременно арестовал вас. Этим он создал излишнюю работу мне, а вам — излишние неприятности. Такие мелкие ошибки, я думаю, могут случаться у полиции любой страны… Между прочим, меня интересует ваше мнение: какая полиция лучше — австрийская, чешская или венгерская?

Петр сидел неподвижно, наклонившись вперед, втянув голову в плечи. Он так ушел в свои мысли, что добрую половину этой сладкой офицерской речи пропустил мимо ушей. Он понимал, что попал в «долгий ящик», что ему предстоят тяжелые дни, быть может — тяжелые годы. А быть может… кто знает! Старик жаловался, что арестованные часто не выдерживают пыток, и полиции в большинстве случаев удается выпытать от них многое из того, что должно было бы быть сохранено в строжайшей тайне. Страх вновь пережить ужасы пыток и мучений может заставить и его развязать язык. Эта мысль так напугала Петра, что он, судорожно сжав губы, не отвечал даже на те вопросы, которые ничего общего не имели с партийной конспирацией.

«Только бы оказаться достаточно сильным!» — внушал он самому себе.

Офицер, поняв, что льстивые речи напрасны, умолк. Встал и несколько минут молча расхаживал взад и вперед. Потом, подойдя к арестованному, положил руку на его плечо.

— Мне жаль вас, Петр Ковач!

Арестант одним движением плеча сбросил руку офицера.

Тот громко засмеялся. Смеялся он неподдельно весело. И от этого смеха по спине Петра пробежала дрожь.

«Только бы найти достаточно сил!»

Офицер нажал кнопку электрического звонка и жестом отдал какое-то приказание появившемуся бульдогообразному сыщику. Тот удалился и через несколько минут вернулся — с Верой. Петр обернулся и вскочил. Офицер вновь громко засмеялся.

Вера была смертельно бледна.

Она стояла, сгорбившись, беспомощно опустив руки. Рядом с широкоплечим сыщиком она казалась побитым ребенком. Глаза ее лихорадочно блестели, как будто она несколько дней не спала.

— Ну что же, товарищи, не здороваетесь? — спросил офицер, снова усевшись за письменный стол. — Пожалуйста, не стесняйтесь!

Молчание.

— Ну?

Молчание.

— Ну как же, барышня? Что теперь скажете? Я на вашем месте почел бы своим долгом предупредить товарища Ковача о том, какие у нас есть великолепные средства против замкнутых ртов. Ну, как?

— Капитан, — неожиданно твердым голосом оказала Вера, — вы, очевидно, не знаете коммунистов. Я признаю, что венгерская полиция применяет пытки зверской жестокости, и все- таки у вас нет средств, с помощью которых вы могли бы заставить коммунистов предать свое дело. У вас нет таких средств!

— Гм… Очень мило!

Офицер закусил губы.

— Очень мило! — повторил он. — Я также в свою очередь должен сказать, что вы, барышня, не знаете венгерскую королевскую полицию.

Офицер подмигнул сыщику, и тот одним рывком сорвал с Веры юбку.

— Мерзавец!

Петр бросился на бульдогообразного, не заметив двух других сыщиков, вошедших через потайную дверь и стоявших за его спиной.

Офицер сделал знак этим двум.

На девятый день допроса, сидя перед полицейским офицером, Петр вдруг почувствовал приступ тошноты, и после этого целых два дня его мучила рвота. Желудок был совершенно пуст, рвало его только какой-то зеленоватой слизью, но тошнота не прекращалась. Тело горело в жару.

На одиннадцатый день, когда Петр, сгорбившись, сидел перед тем же капитаном, тот озабоченно покачивал головой:

— Плохи ваши дела, товарищ Ковач! А вас как будто по-прежнему кормят сырыми фруктами? Какое преступление! Сейчас же закажу вам чашку черного кофе и рюмку коньяку.

«Я не буду пить. Нет!» — решил Петр.

За одиннадцать дней допроса ни на минуту не оставлял его страх, что инстинктивное желание жить окажется сильнее коммунистического сознания. Когда жгли сигарой грудь, когда в насильно открытый рот вливали содержимое плевательницы, ему казалось, что вот-вот он не выдержит. И от ужаса перед этой возможной слабостью он до крови кусал себе губы.

Бульдогообразный сыщик, который во время допроса скрежетал крепкими, желтыми от никотина зубами, как готовящийся к нападению волк, теперь стоял подле Петра и предлагал ему черный кофе.