Читать интересную книгу Тисса горит - Бела Иллеш

— Ничего, Андрей, переживем! Русские товарищи помногу лет отсиживали.

— Ты раз уже бежал, Петр?

— Да, но это было давно. В Чехии в то переходное время положение было неустановившимся. Секереш бывало шутил, что тогда даже смерть была лишь переходным состоянием. Тогда все было проще обделать. Теперь, видно, придется нам запастись терпением.

— А наше движение, Петр? Что будет с нашим движением? — жалобно простонал Андрей.

— Движение? Движение будет расти. Будут, разумеется, и срывы. Но мало помалу все выровняется, войдет в свою колею. Мы нераздельно связаны с движением, — без него мы не мыслим себя. Но движение может обойтись без любого из нас. Кто бы это ни был. Придет время, положение изменится, мы снова включимся в работу. Мало кого мы застанем из старых товарищей. Но если бы даже мы и никого из них не застали, мы все же будем чувствовать себя дома, если только когда-нибудь… А пока что, Андрей, — терпение!

Андрей вновь глубоко вздохнул и пожал руку Петра.

— Ты, брат, прав. Спасибо! Собственно говоря, ты не сказал ничего нового. Ничего такого, что само собой не разумелось бы. Беда в том, что в трудные минуты человек прежде всего перестает понимать самые простые вещи. Спасибо, брат!

Андрей заговорил о Вере, и снова он стал похож на учителя, который говорит перед своими учениками.

Петра подмывало спросить Андрея, облегчил ли его разговор. Ему самому сильно взгрустнулось. Чтобы отделаться от навязчивых мыслей, он хотел было перевести разговор на Секереша. У него чуть не сорвалось с языка, что на суде он видел Секереша. Но, подумав, решил промолчать.

Когда утром за Петром пришли караульные, он не мог предполагать, что его переводят отсюда, и что пройдут многие годы, прежде чем он снова встретится с Андреем. Он ушел, не попрощавшись.

После обеда перевели и Андрея в Сборную. Там он попал в одну камеру с Лаци.

После того, как были сняты чорт его знает в который раз оттиски пальцев, Петра повели вниз к воротам, выходящим на улицу Конституции.

От подъезда суда до тюремного автомобиля восемь-десять шагов. На одно мгновение Петр очутился на улице. На улице…

Его арестовали весной. Когда он выписался из тюремной больницы, стояло лето. А теперь листья деревьев уже пожелтели.

Восемь-десять шагов. С кандалами на руках. Среди вооруженных часовых. И все-таки Петру эта дорога показалась чудесной. Даже голова закружилась от воздуха улицы, по которой вчера демонстрировали его товарищи.

Автомобиль тронулся.

Один часовой сел рядом с шофером. Другой — с Петром в автомобиль. Третий — на скамью у наружной двери. Когда дверь закрылась, извне нельзя было рассмотреть, кто сидит в машине. Из автомобиля также ничего не было видно.

— Куда? — спросил Петр часового.

Часовой, худощавый пожилой человек, втянув птичью голову в плечи, сделал вид, что не слыхал вопроса.

— Куда? — повторил Петр.

Но ответа не последовало. На плоском лбу часового блестели капли пота.

Автомобиль мчался.

— Куда же, чорт возьми?

Слышны были звонки трамваев, гудки автомобилей — тысячеголосый шум города. И все это не давало ответа на вопрос, который в данную минуту больше всего интересовал Петра.

— Чорт побери, только бы узнать…

Протяжный гудок.

«Обеденный перерыв на каком-то заводе», — определил Петр.

Новый гудок. Третий, четвертый, десятый…

Один тонкий, пронзительный, другой сердитый, рычащий.

Сначала гудки резко отличались один от другого. Вскоре они слились в один оглушительный, но понятный гул, который подавлял и поглощал такой оглушительный и ничего не говорящий шум города.

Язык заводов Петру был понятен. Он побледнел, покраснел. Он уже знал, где они едут, куда едут: через Вацский проспект к Уйпешту. Он был под защитой заводских гудков.

Уйпешт…

Уйпешт. Город, где Петр работал во время пролетарской революции, город, в котором он не был уже больше двух лет, куда все время стремился, даже во сне он часто видел себя там с вооруженными рабочими отрядами, и куда теперь везли его, закованного в кандалах.

— Надо набраться сил, — прошептал Петр, сразу же поняв, что его ожидает. Хотят посмеяться над ним, унизить его, помучить и обломать именно там, где он был видным солдатом пролетарской власти. Буржуазия хочет насытиться своей победой.

— Надо набраться сил.

Автомобиль остановился перед зданием уйпештской полиции. Петра уже ждали. У входа стояло восемь полицейских. Тюремная стража передала его полиции в одной из комнат первого этажа.

— Ведите себя прилично, — распрощался с Петром часовой, сидевший с ним в автомобиле.

Молодой полицейский офицер предложил заполнить анкету. Сфотографировали. Сняли оттиски пальцев. И после предварительного телефонного разговора был дан приказ двум полицейским проводить Петра к начальнику полиции на второй этаж.

«Та самая комната, — пронеслась в мозгу Петра, — в которой заседал революционный трибунал после подавления, контрреволюционного мятежа на заводе Маутнера…»

Начальник полиции сидел за письменным столом. Рядом с ним — справа, слева — сидело человек десять — двенадцать каких-то господ. Взгляд Петра пробежал по их лицам. Он не мог хорошенько рассмотреть каждого в отдельности, они слились для него в один образ. Господа эти — худые ли, толстые ли, темноволосые и светловолосые, изысканно или неряшливо одетые, молодые и старые — все слились в один образ, и это был образ врага, который посылает на виселицу, сажает к тюрьмы.

«Надо быть сильным», — внушал себе Петр, бесстрастно глядя поверх их голов.

— Хе-хе-хе! Неужели это тот самый герой? Н-да! Я ожидал лучшего.

— Он немножко изменился с тех пор, как от нас уехал, — сказал другой господин, насмешливо улыбаясь.

— «Все теперь принадлежит нам» — не так ли, товарищ?

— Мы за мировую революцию, если не ошибаюсь? Ха-ха-ха!..

— Только подумать, сколько хороших венгерских патриотов погубили эти мерзавцы! Всякая охота шутить пропадает.

— Будьте покойны! У него тоже скоро пропадет всякая охота не только к шуткам, но и к жизни, — сказал начальник полиции.

В комнате, насквозь пропитанной дымом сигар, на минуту наступила тишина.

Петр подумал, что хорошо было бы сказать несколько кратких, ясных и недвусмысленных слов о своей преданности пролетарской революции, но сразу же отбросил эту мысль.

Распинаться перед этой бандой? Нет! Он сжал губы и промолчал.

— Не хотите ли опять социализировать женщин, а?

Петр поднял голову. Женщина с лорнетом, которую он до этого даже не заметил, смотрела на него с презрением, опустив углы губ. Рыжие волосы, голос, весь ее облик пробудили в нем какое-то туманное воспоминание. Он не мог вспомнить, откуда он ее знает, и, верно, напрасно блуждал бы в своей памяти, если бы женщина сама не указала ему направление.

— Ну, когда же вы опять собираетесь ворваться в мою квартиру?

«Ах, это та шлюха, у которой я жил! — вспомнил Петр. — Теперь я понимаю, почему она так сердита».

Он улыбнулся и вместо ответа повернулся к женщине спиной.

— Неслыханная грубость! — возмутилась женщина.

— Господин начальник, может быть… — заикнулся один из господ.

— Я с вами согласен, господин бюргермейстер. Выведите арестованного! — распорядился начальник полиции.

Петра посадили в подвал. Подвал был неглубок, и маленькое, с железной решеткой, окно под потолком приходилось на одном уровне с мостовой двора.

Взобравшись на нары, Петр мог видеть часть двора.

Уже стемнело, когда наконец принесли обед: тарелку супа и ломоть черного хлеба.

— Пора укладываться спать, — посоветовал полицейский, ожидавший, пока Петр покончит с едой.

Голос часового прозвучал необычайно дружески.

— Хорошо бы папироску выкурить перед сном, — расхрабрился Петр, не сомневаясь, что просит впустую.

— Опасно, — ответил полицейский. — Если поймают, и вам беда, а мне тем паче.

В камере было темно, Петр еле различал лицо часового, но в его ответе он уловил оттенок извинения. Все это мало напоминало уйпештских полицейских.

— А как же они могут поймать? — прицепился Петр.

— Запах дыма…

— А я поклянусь, что моя нога дымила.

— Хе-хе… Нечего сказать, и язычок у вас! И у тебя, и у твоих товарищей. Я вас знаю! Но если из-за тебя мне попадет…

Полицейский достал две папиросы. Даже дал прикурить…

— Кабы человек мог знать, что его ждет, — вздохнул он, уходя. — Но нынче наш брат-бедняк никогда не может быть уверен, что с ним случится завтра.

«Что это значит — наш брат-бедняк? Может, что-нибудь еще произошло? Я сижу скоро шесть месяцев. Когда меня арестовали, в Германии как раз только что было подавлено мартовокое восстание. Но кто знает, за эти шесть месяцев… Или, может, в Италии… Гм… Так, здорово живешь, ни один полицейский не угощает папиросами, значит, что же… русские…»