Читать интересную книгу Укради у мертвого смерть - Валериан Скворцов

—     Вам спасибо, господин, — спохватился кондуктор. В кармане лежала полумесячная зарплата. Подобных чаевых видывать не доводилось, а в добро он не верил, потому что не знал — что это такое. Низкий лобик сморщило гармонью.

Непредвиденное и необычное вызывало неопределенный страх.

Палавек посмотрел в расписание, которое нашел в сетке перед собой. После Бангкока остановка предстояла через два часа с половиной. Стоянка три минуты... Незаметно, когда все погрузятся в дрему, перебраться в кресло седьмого ряда. На остановке за несколько секунд до отправления выстре­лить сквозь спинку кресла в Цзо на восьмом ряду, пробежать по проходу, оттолкнуть кондуктора, спрыгнуть. Дальше по обстоятельствам...

За окном мелькнули черточки одиноких пальм среди по­лей. Будто серебряный шарф, брошенный в долину, блеснула река. Черными парусами, наполненными ветром, прошли очертания вогнутых скатов крыши пагоды.

Через час он перебрался в седьмой ряд. Сидевший у окна старичок бонза не повернул головы. Развернув банановый лист, подбирал щепотью комки клейкого риса с рыбой, чав­кал, хлюпал носом... Долго не засыпал, ворочался.

Автобус остановился плавно. Бонза похрапывал, зало­жив — по монастырской привычке спать без подушки — ру­ки за голову. Практически никто не видел в лицо Палавека, кроме кондуктора. Да и он будет молчать, из трусости не сознается, что получил пятьсот батов «масляных денег».

Палавек выждал две с половиной минуты. Проход между креслами оставался пустым. По причине ночи и спящих пассажиров свет в салоне не зажгли. Кондуктор копошился впереди у двери, которая была освещена и открыта.

Он снял с предохранителя «беретта-билити». Приставил дуло к спинке кресла. Привстал, чтобы видеть поверх подго­ловника, как смерть придет к Цзо.

Подтянутые к вискам, миндалевидные глаза смотрели с удивлением снизу вверх.

—   Моряк?

Опустил парабеллум.

—    Здравствуйте, госпожа...

На коленях она сжимала пакетик с полотенцем и косме­тической сумочкой.

Палавек услышал, как впереди мягко захлопнулась дверь, зашипели отпущенные тормоза.

Глава четвертая. «СТОРОНА ЗОЛОТОГО ТРЕУГОЛЬНИКА»

1

Бэзил отхлебнул зеленого чая из чашечки. Поперхнулся и ощутил то же, что случалось в детстве, когда не успевал сжать губы, ныряя в Сунгари: выгребаешь наверх и чихаешь, и кашляешь, и хватаешь воздух, барахтаясь, а ребята смеют­ся.

Поезд, плавно подрагивая на стыках, будто по рельсам из мнущегося металла катил вдоль затопленных фиолетовых чеков. Ломаясь на дамбах, пролегла лунная дорожка, ущерб­ная от щетинок рисовой рассады.

Сосед по купе, японец, которого за минуту-две до отправ­ления доставили две девушки в вечерних платьях «веселого квартала» Патпонг, приоткрыв ротик, похрапывал, причмо­кивал, постанывал, подобрав ножки к животику. Проводник, разволновавшийся в ожидании возможного протеста Бэзи­ла, с повышенным вниманием следил за состоянием подан­ного чайника — горяч ли, хороша заварка?

Японец, приоткрыв глаза, в порядке извинения бормотнул:

— Бумажные цветы. Измазанные краской губы... Ничего настоящего. Следует убить собаку, чтобы умиротворить хо­зяина... Я уже сплю.

Из кармана кремового пиджака торчала обложка журнала с фотографией истребителя-бомбардировщика «Тайгер-шарк» и надписью — «Достаточно сильный, чтобы победить, достаточно грозный, чтобы сдерживать. Его наличие — са­мовыражение национальной воли».

Бэзил задремал, а потом его разбудил вой «самовырази­теля национальной воли», может, похуже классом, уже унес­шегося в ночном небе километров за триста от поезда. По реакции на самолеты десять лет назад в Ханое распознавались новички. Старожилы ухом не вели, когда ревело в небе. Стоило суетиться, если звук, словно хвост, подтягивался только после «американца»?

Сосед успел каким-то образом бесшумно раздеться и за­браться в стеганный мелким квадратом спальный мешок- сумочку. Костюмчик висел аккуратно на складной вешалке, покачиваясь в такт мотанию вагона.

Сон ушел, и Бэзил уставился в ночь за окном...

Когда он подарил Рите последнюю книгу, писавшуюся с перерывами, трудно и удачно, она сказала, взглянув на об­ложку с цветной фотографией:

—   Тебе не приходило на ум, что писать о Востоке, впиты­вать его цивилизацию похоже на... кражу чужого наследства? Ты ведь плохо пишешь, ничего не добавляешь от себя. Гля­дишь и пишешь: один верблюд идет, второй... ослик проры­сил... Тамошние люди скопили за тысячелетия столько всего необыкновенного, когда наши предки едва сплели первый лапоть и едва нацарапали первую строчку на бересте...

Обычно Рита никак не называла его. Разница в возрасте составляла двадцать лет. Только на людях — по имени-отче­ству. Книжку они отметили в ресторане «Русь» за кольцевой дорогой. В канун отъезда в Таллинн. Билеты лежали в ее сумочке, чтобы, как она сказала, вещественно уведомить му­жа, что едет с подругой.

Бэзил отшутился:

—       Первая строчка, написанная обувавшимися по тог­дашней моде прародителями, символизировала конец глас­ности в их общинной жизни. Раньше гонцы выслушивали, запоминали и передавали наизусть заученные слова вож­дей... А потом относили письма, не зная их содержания. На нашей половине евроазиатского континента письменность освоили довольно поздно, потому документов и скопилось меньше. Там — больше во много раз. Зато они там раньше нас покрыли все мраком таинственности и неизвестности, предав это все молчаливой безгласной бумаге... Вот я и пишу о Дальнем Востоке, раскрываю глаза на тайны, скрытые иероглифами и прочим... Такая уж у меня судьба.

—    Твоя судьба — я, — было сказано в ответ за неделю до расставания.

Банальная история о наивных, никак не старящихся бро­дягах: он родился слишком рано, она — слишком поздно. Ничего не объясняющие слова, которые, однако, вызывают чесотку на душе. Но почему последняя любовь, если это любовь, а не суета перед закрытием ворот, так сильно болит? Потому что ближе к закрытию ворот?

Бэзил потянулся к Походной сумке, вытянул пенал с ле­карствами — таблетки новокаина от болотной лихорадки, витамин, дающий коже запах, отпугивающий москитов, тет­рациклин, пластырь, бинты, йод... Снотворного не находи­лось. Может, в чемодане? На несколько дней брать его не хотелось, остался у знакомого заполошенного атташе в по­сольстве.

Перед отъездом в секретариате ему передали там теле­грамму от шефа из Москвы: «Материал получили стоп удив­ляюсь молчанию раньше стоп поездку север разрешаю стоп коснитесь усилий выступающих крпг дрык диалогов стоп приветом».

— Кэ-рэ-пэ-гэ, а также, конечно, самое главное дэ-рэ и в особенности ык, — сказал Бэзил себе.

Корреспонденцию о положении в экономике пришлось готовить на одних наблюдениях. Убийство Пратит Тука вы­звало разговоры и слухи на текстильных комбинатах и транспорте, рисовых складах, консервных заводах. Офици­альные лица отвечали вежливыми отказами на просьбу о встрече, не желая оказаться первыми в комментировании путаной обстановки и обсуждении туманных дел хозяйст­венных корпораций. Неосторожное слово вызывало в этой стране непредвиденную цепь неожиданных последствий. А завершения следствия по делу о гибели профсоюзного лиде­ра, явившейся не просто уголовной сенсацией, хотелось до­ждаться, каким бы ни оказались результаты. И Бэзил хит­рил. Отправив корреспонденцию, ради которой приезжал, попросил разрешения остаться, съездить на север, чтобы сделать «в загон» еще одну. Шеф слишком хорошо представ­лял условия, в которых работали корреспонденты его отде­ла — развивающихся стран, то есть тяжелых климатически и неуютных политически, чтобы не догадаться, что Бэзил зачем-то специально тянет время.

Теперь, глядя в окно, в котором ничего не виднелось, кроме отражения зеленоватого света ночника, утопленного в нише, и раскачивающегося, как привидение, кремового пид­жака японца, Бэзил думал о шефе, одна из обязанностей которого состояла в том, чтобы у его людей в командировках не возникало сомнений относительно «тыловой» необеспе­ченности порученных заданий. Бэзил как никогда оценил эту заботу во время марша вьетнамских войск на Сайгон весной семьдесят пятого, в изнуряющие дни «освобождения» этими же войсками Пномпеня в январе семьдесят девятого и полные паники недели вьетнамского отступления под «ударом возмездия», нанесенным китайцами в марте того же года. Московские газеты приходили раз в месяц, и Бэзил разрывал желто-серые бандерольки, волнуясь: что опубли­ковали? Печатали все. Иногда по телефону доносились иска­женные расстоянием жесткие интонации шефа: «Опаздыва­ешь. Твой портрет прикажешь ставить на пустом месте в газете?»