Читать интересную книгу "Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков"

клятве.

— Но может ли он быть иноверцем? Как я — последователем учения Будды? — не отступал монах.

Датабар замешкался. Аргбед что-то сказал. Девгон молчал. Марзпан обратился к нему. Девгон ответил, не глядя на марзпана. Аргбед помрачнел. Марзпан Фарнарч Чийус оглядел всех собравшихся, задержал взгляд на чисто почти без дыма пылавшем огне и повернулся к Адараку.

— Слава Ахура Мазде! Аша-Вахишта да пребудет среди нас. Говори, араб, какова твоя вера? Во что ты веруешь?

Толмач перевел. Махакайя за ним. Адарак посмотрел прямо на марзпана и ответил:

— Я верю в Митру.

Повисло молчание, только слышно было потрескиванье дров.

Марзпан, не скрывая удивления, спросил:

— И значит — в Ахура Мазду?!

— Да, — ответил араб. — Но прежде всего в солнечного Митру.

Аргбед, не удержавшись, оглушительно ударил в тяжелые литые ладони.

— Но… если это так, — сказал марзпан, — если это и вправду так… проговори молитву ему.

Все замерли в ожидании, и только потрескивали дрова да пересвистывались птицы. Адарак попросил воды. И ему дали напиться. Он повернул лицо к солнцу, и его бородка и волосы снова стали красноватыми. Адарак начал не на шаурасени, а на своем языке. И голос его снова напомнил Махакайе звук горного ручья. Хороша арабская речь! И все слушали, пока Адарак не замолчал.

— Кто переведет это? — спросил марзпан, беспокойно озираясь. — Ты можешь сказать на понятном толмачам языке?

Адарак кивнул и заговорил. Толмач, а за ним Махакайя принялись переводить: «Солнце бессмертное, блистательное, быстроконное мы почитаем. Я почту Митру широкого выгона, тысячеухого, десятитысячеокого. Я почту палицу, благоопускаемую на головы дэвов Митрой широкого выгона. Я почту содружество, что есть наилучшее содружество между Луной и Солнцем…»

Адарак помолчал и продолжал: «Митру, всех стран царя мы почитаем, которого создал Ахура Мазда самым полным хварна из духовных язатов. Это пусть придет к нам на помощь, о Митра, высокий ахура. Солнце бессмертное, блистательное, быстроконное мы почитаем».

Кое-какие слова Махакайя не смог перевести.

Адарак посмотрел на Девгона, и тот ему кивнул. Адарак продолжил: «Митру я почту возлияниями. К нему приближусь с любовью и поклонением. Его я почту звучащим почитанием, Митру широкого выгона возлияниями, Митру широкого выгона мы почитаем хаомой с молоком и барсманом, искусством языка и мантрой, словом, деянием и возлияниями, правдиворечивыми речами»[327].

Снова настала тишина. Аргбед не мог скрыть довольной улыбки, растягивавшей его толстые губы, так что и нос его плющился. Глаза Девгона прояснились и стали огромны, как небеса над этим садом, дворцом и местом клятвы с огнем. Датабар Гушнаспич похлопывал себя по животу и кивал своим мыслям. А волосы и бородка Адарака сияли. Махакайя не знал, точно ли это так или только ему кажется. Все возможно. Как любят говорить в Поднебесной, смотри не на палец, указующий, а на луну. И это говорят не последователи учения Будды, а все. Но именно так и происходит с теми, кто принимает свое впечатление, свое зрелище за действительность. То есть все и видят палец, но не луну. Учители Индий привили ему привычку не верить сразу своим впечатлениям.

Но уже он знал, что происшедшее почти отрезало путь к спасению Адарака. То, о чем ему говорил Таджика Джьотиш уже было пылинкой… Пылинкой… Но тут и он вспомнил гатху знаменитого Хуэй-юаня, того самого, сочинившего трактат о непочтении монаха к императору, написавшего как-то Кумарадживе письмо с этой гатхой, из которой он сейчас смог вспомнить только одну строку: «Одна ничтожная пылинка способна сотрясти пределы»[328].

Как дальше? Махакайя наморщил лоб…

— Монах! — окликнул его марзпан Чийус. — Ты доволен?

— Я буду доволен, господин, если из этой груди, которую вы собираетесь прожечь горячим железом, изойдут и другие слова.

— Нам уже достаточно здесь слов! — оборвал его аргбед.

Но марзпан возразил:

— Пусть скажет. Какие слова ты еще хочешь услышать?

— Слова поэта.

Марзпан воззрился на Адарака.

— Ты… поэт?

— Я араб, — ответил Адарак.

Марзпан снисходительно кивнул.

— До сих пор мне не приходилось слышать стихов змееголовых. Неужели они способны творить стихи?.. Если так — читай!

Адарак взглянул на Махакайю, тот сложил руки у груди и склонил голову. Еще некоторое время араб раздумывал. И наконец Махакайя поднял голову и посмотрел на него прямо и с такой силой, что как будто некая пылинка соскользнула с его ресниц и вспыхнула на солнце.

И Адарак прочел на своем языке. Потом на другом, чтобы Махакайя смог перевести. Перевод его, конечно, был сумбурен, но что-то удалось передать.

Я обойду, скитаясь, целый свет,

Чтоб всем помочь, кто голоден, раздет,

Чтоб слабых защитить от произвола

И ограждать обиженных от бед.

Но если все неправда поборола —

Покину жизнь, в которой смысла нет…

Марзпан выслушал и спросил:

— Это ты сам сочинил, араб?

— Нет, — ответил тот, — Урва ибн аль-Вард. Моя поэзия иная.

— Какая же?

— Клинок Дамаска, конь. Разве могу я равняться с этими всадниками, которые скачут верхом на вихрях слов?

— И ты знаешь еще стихи?

— Да.

— Говори!

И Адарак прочитал еще:

Разве ты средство такое нашел,

Что ниспровергает судьбы произвол,

Времени сможешь осилить законы?

Или ты бредишь, гордец ослепленный?

Разве не все исчезает, как дым,

Разве хоть кто-то судьбой не гоним?

Где Сасанидов начальник, Хосрой?

Где же Шапур, несравненный герой?

Рума правители гордые где же?

Их вспоминают всё реже и реже…

Хадр, этот город за гранью оград,

Смыли, разрушили Тигр и Евфрат.

Что же осталось? Руины и тлен…

Совы летают у мраморных стен.

Замка Хаварнака мудрый хозяин

Понял, что мир ненадежен, случаен.

Может ли радовать пышный дворец,

Если погибнет и он наконец?

Те, что сокровища здесь накопили,

Разве не будут в холодной могиле?

Тщетны и слава, и власть, и успех —

Тленье в земле неизбежно для всех.

Все пролетает, проносится мимо,

Словно листок, ураганом гонимый…[329] —

а Махакайя, как мог перевел, а за ним и толмач, что далось ему с большим трудом, и худосочное лицо покрылось испариной от усердия.

Аргбед слушал, сдвинув брови, желваки под его бородой ходуном ходили, глаза были, как уголья. И когда толмач устало умолк, он разразился бранью. Толмач ее