Читать интересную книгу «Мой бедный, бедный мастер…» - Михаил Булгаков

Но не вернулся он не только через полчаса, он вообще не вернул ся. Удивительнее всего то, что, очевидно, с ним вместе бесследно ис чез и милиционер.

Набожная, а откровенно сказать, и суеверная Анфиса так напря мик и заявила очень расстроенной Анне Францевне, что это колдов ство и что она знает, кто утащил милиционера и финансиста.

Ну, колдовству стоит только начаться, а там уж его ничем не оста новишь. Финансист исчез, помнится, в понедельник, а в среду, через день, как сквозь землю провалился Беломут, но при других обстоятельствах. За ним утром заехала, как обычно, машина, чтобы отвез ти его на службу, и отвезла, а назад никого не привезла и сама боль ше не приезжала.

Горе и ужас мадам Беломут не поддаются описанию. Она плакала, уткнувшись в полное плечо Анны Францевны, а та хоть и пыталась ее утешить, но и сама была в сильнейшем отчаянии.

Горе гражданки Беломут, впрочем, не было продолжительным. В ту же ночь, точнее в первую половину ее, когда Анна Францевна вернулась домой вместе с Анфисой, которую она брала с собою по какому-то спешному и важному делу и почему-то на дачу, хотя время и было позднее осеннее, выяснилось, что гражданки Беломут нету в квартире. Но этого мало: двери обеих комнат, которые занимали супруги Беломут, оказались запечатанными. Анна Францевна, на ко торой лица не было, припадала к ним, пытаясь хоть по надписям на сургуче узнать хоть что-нибудь о том, кто похитил Бел омута. Анфиса удерживала ее от этого, говоря, что у нее самой скорее руки отсох нут, чем она прикоснется к окаянному сургучу.

Два дня прошли спокойно. На третий день страдавшая все это время бессонницей Анна Францевна опять-таки зачем-то уехала на дачу.

Нужно ли говорить, что она не вернулась? Несчастная Анфиса си дела в кухне одна-одинешенька и только шептала что-то, но что – не известно. Легла она спать во втором часу, а в третьем в квартиру № 50 позвонили. Рассказывали, что приехали восемь человек муж чин и одна женщина. Будто бы до утра светились тревожным пол ным светом те четыре окна ювелиршиной квартиры, которые выхо дили во двор. До утра будто бы слышались в странной квартире сту ки в стены, грохот передвигаемой мебели и якобы не то стоны, не то клятвы какие-то бедной Анфисы.

Утром утихло, и Анфиса исчезла. Никто более в доме ее не видал. На парадной двери квартиры № 50 повисла большая печать.

Об Анфисе долго толковали во всех остальных сорока девяти квартирах дома и рассказывали о ней какие-то легенды. Что будто бы сухонькая, набожная Анфиса носила на груди в замшевом мешоч ке двадцать пять бриллиантов, что будто бы в квартире тогда ночью поднимали даже паркет, что будто бы потом ездили и на дачу, и что якобы в дровяном сарае нашлись какие-то несметные сокровища, и прочее в этом же духе.

Чего не знаем – за то не ручаемся.

Как бы то ни было, квартира простояла пустой, брошенной, запе чатанной недели две, а затем в нее вселился Крицкий с супругою и упомянутый уже Степа с супругою же. Совершенно естественно, что у них все пошло как-то странно в проклятой квартире. Не успели они осмотреться, как оба развелись.

Бывшую супругу Крицкого будто бы видели в Харькове, и чего она там делала, к сожалению, не знаем, а супруга Степы оказалась на Божедомке, где директор Кабаре с большим трудом, используя свои бесчисленные знакомства, снял ей комнату, чтобы только ее больше не было на Садовой, в квартире № 50…

Итак, Степа застонал. То, что он определил свое местонахожде ние, помогло ему весьма мало, и болезнь его достигла наивысшего градуса.

Он хотел позвать домработницу Груню и потребовать у нее пира мидону, но тут же сообразил, что это глупости, что никакого пирами дону у Груни нет. Хотел позвать на помощь Крицкого, простонал дважды: «Крицкий… Крицкий!», но, как сами понимаете, ответа ни какого не получил. В квартире стояла полнейшая тишина.

Пошевелив пальцами ног, Степа догадался, что лежит в носках, трясущейся рукою провел по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не определил.

Наконец, видя, что он брошен и одинок, что помочь ему некому, решил сам себе помочь и для этого подняться, каких бы нечеловече ских усилий это ни стоило.

И Степа разлепил склеенные веки, опять увидел в затененной спальне пыльное трюмо и хоть и мутно, но отразился в нем с торча щими в разные стороны волосами, с опухшей, покрытой черной ще тиною, физиономией, с заплывшими глазами, в грязной сорочке с воротничком и галстухом, в кальсонах, в носках.

Таким он увидел себя в трюмо, а рядом с трюмо увидел неизвест ного человека, одетого в черное и в черном берете.

Степа поднялся на локтях, сел на кровати и, сколько мог, вытара щил налитые кровью глаза на неизвестного.

Молчание было нарушено неизвестным, произнесшим низким тяжелым голосом и с иностранным акцентом следующие слова:

– Добрый день, симпатичнейший Степан Богданович!

Произошла пауза, после которой, сделав над собою большое уси лие, Степа выговорил:

– Что вам угодно?

И сам поразился, не узнав своего собственного голоса. Слово «что» было произнесено басом, «вам» – дискантом, а «угодно» сов сем не вышло.

Незнакомец дружелюбно усмехнулся, вынул золотые часы, про звонил одиннадцать раз и сказал:

– Одиннадцать! И ровно час, как я ожидаю вашего пробуждения, ибо вы назначили мне быть у вас в десять. Вот и я!

Степа нащупал на стуле рядом с кроватью брюки, шепнул:

– Извините… – надел их и хрипло спросил: – Скажите, пожалуй ста, как ваша фамилия?

Говорить ему было трудно. Казалось, что при каждом слове кто-то тычет ему иголкой в мозг, причиняя адскую боль.

Незнакомец улыбнулся.

– Как? Вы и фамилию мою забыли?

– Простите… – прохрипел Степа, чувствуя, что похмелье дарит его новым симптомом: ему показалось, что пол возле кровати ушел куда-то и что сию минуту он головой вниз полетит куда-то к чертовой матери.

– Дорогой Степан Богданович, – заговорил посетитель, улыба ясь проницательно, – никакой пирамидон вам не поможет. Следуйте мудрому правилу – лечить подобное подобным. Единственно, что вернет вас к жизни, это две стопки водки с острой, горячей закус кой.

Степа был хитрым человеком и, как ни был болен, сообразил, что раз уж его застали в таком виде, нужно признаться во всем.

– Откровенно сказать, – начал он, еле ворочая языком, – вчера я немножко…

– Ни слова больше! – ответил визитер и отъехал с креслом в сто рону.

Степа, тараща глаза, увидел, что на маленьком столике сервиро ван поднос, на коем – нарезанный белый хлеб, паюсная икра в вазоч ке, маринованные белые грибы на тарелочке, что-то, кроме того, в кастрюльке и, наконец, объемистый ювелиршин графинчик с вод кой. Особенно поразило Степу то, что графин запотел от холода. Это, впрочем, немудрено – он помещался в полоскательнице со льдом. Накрыто, словом, было чисто, умело.

Незнакомец не дал Степиному изумлению развиться до степени болезненной и легко налил ему полстопки водки.

– А вы? – пискнул Степа.

– Отчего же, с удовольствием, – ответил гость и налил себе стоп ку до краев.

Прыгающей рукою поднес Степа стопку кустам, глотнул. И незна комец одним духом проглотил содержимое своей стопки.

Пожевав кусок икры, Степа выдавил из себя слова:

– А вы что же?.. Закусить?

– Благодарю вас, я никогда не закусываю, – отозвался незнако мец и тут же налил Степе и себе по второй. Открыли кастрюлю, из нее повалил пар, пахнущий лавровым листом, – в кастрюле оказа лись сосиски в томате.

Через несколько минут проклятая зелень перед глазами исчезла, слова начали выговариваться легче и, главное, Степа кой-что при помнил. Именно, что дело вчера происходило в гостях у автора скет чей Хустова на даче в Сходне, куда сам Хустов и отвез Степу в таксо моторе. Припомнилось даже, как нанимали этот таксомотор у «Мет рополя», был при этом еще какой-то актер и именно с патефоном, и корзина была громадная плетеная и в ней множество бутылок. Да, да на даче! Еще, помнится, выли собаки от этого патефона. Вот толь ко дама, которую Степа поцеловал, осталась неразгаданной – не то она с соседней дачи, где еще запомнился пес на трех ногах, не то она на радио служит, черт ее знает.

Вчерашний день, таким образом, помаленьку разъяснился, но Степу сейчас гораздо более интересовал день сегодняшний – по явление в спальне неизвестного, да еще с водкой и закуской. Вот что недурно было разъяснить!

– Ну, что же, теперь вы, надеюсь, вспомнили мою фамилию?

Степа опохмелился настолько, что даже нашел в себе силы игри во улыбнуться и развести руками.

– Однако! Я чувствую, почтеннейший, что после водки вы пили портвейн. Ах, разве можно это делать!

– Я хочу вас попросить, чтобы это осталось между нами, – иска тельно сказал Степа.

– О, помилуйте, конечно! Но за Хустова я, конечно, не ручаюсь!

– Разве вы знаете Хустова?

– Вчера в кабинете у вас видел его мельком, но достаточно одно го беглого взгляда на его лицо, чтобы понять, что он – сволочь, склочник, приспособленец и подхалим.