Читать интересную книгу «Мой бедный, бедный мастер…» - Михаил Булгаков

– Заточили все-таки, – сказал он, улыбаясь, но уже без злобы, зев нул еще раз, неожиданно прилег, голову положил на подушку, кулак по-детски под щеку, забормотал уже сонным голосом: – Ну и очень хорошо. Сами же за все и поплатитесь. Я свое дело исполнил, преду предил, а там как хотите!.. Меня же сейчас более всего интересует Понтий Пилат… Пилат… – повторил он и закрыл глаза.

– Ванна, сто семнадцатую отдельную и пост к нему, – распорядил ся врач, надевая очки. Понырев опять вздрогнул: стена беззвучно ра зошлась, за нею открылся коридор, освещенный ночными синими лампами. Где-то загудела вода, льющаяся в ванну. Из коридора выеха ла на резиновых колесиках кушетка, на нее положили затихшего Ива на, и он уехал в коридор. Исчезли санитары, сомкнулась стена.

Врач что-то написал в листе, устало зевнул.

– Доктор, – шепотом спросил потрясенный Понырев, – он, зна чит, действительно болен?

– О да, – ответил врач.

– Что же это такое с ним? – робко спросил Понырев.

Врач устало поглядел на Понырева, сказал задумчиво:

– Двигательное и речевое возбуждение… бредовые интерпрета ции… случай, по-видимому, сложный… шизофрения, надо полагать.

Понырев тихо осведомился:

– Что же с ним будет?

– В амбулаторных условиях трудно ставить прогноз, – размыш ляя, сказал врач, – будет интернирован у нас. Если выкарабкается… возможно с дефектом.

Понырев ничего не понял из слов доктора, кроме того, что дела Ивана Николаевича обстоят весьма плохо, вздохнул и спросил:

– А что это он все время про какого-то консультанта говорит?

– Видел кого-то, кто поразил его расстроенное воображение… или галлюцинировал, – вяло ответил доктор.

Через несколько минут грузовик нес его в Москву. Светало, но на шоссе еще горели фонари. Шофер злился на то, что пропала ночь, гнал машину изо всех сил, ее заносило на поворотах.

Понырев сидел на каком-то обрубке на платформе, вцепившись рукой в борт. Ресторанные полотенца, оставленные в грузовике Пантелеем, раньше уехавшим с милиционером в троллейбусе, езди ли по платформе. Понырев, которого подбрасывало на обрубке, хо тел было собрать их в кучу, но потом пробормотал: «Да ну их к чер ту!.. Что я, в самом деле, как дурак верчусь…»

Настроение духа Понырева было ужасно. Душа его ныла, как от зубной боли. Посещение дома скорби оставило в нем тяжкий след. Понырев старался понять, что терзает его. Страшные ли действия помешанного, попытка ли его выброситься из окна… коридор со слабыми синими огнями? Мысль ли о том, как ужасно лишиться ра зума? Да, это… Но что-то еще… Что? Да, да, слова Ивана Николаеви ча. Обидные, едкие, брошенные в лицо слова… Горе не в том, что они обидны, а в том, что в них – правда.

Лес, в котором стояла клиника, улетел назад. Мимо Понырева пролетали обнаженные в рассвете огни на высоких мачтах на ново стройках, с какими-то катушками на них. Поэт, уставившись в гряз ный настил платформы, что-то бормотал, мучился, ныл.

Да, стихи. Тридцать два года. Да, ведь будущее его темно? В самом деле, он будет писать и дальше по нескольку стихотворений в год. Ну а дальше-то что, спрашивается? То же самое. Вечные авансы, вечные компромиссы… Да, компромиссы. «Он правду сказал, – шептал сей час Понырев себе то, что никому и ни за что не решился бы шеп нуть, – не верю я ни во что из того, что пишу, и оттого стихи мои дур ны, да, дурные стихи. Во имя чего же все это? Хоть бы квартира бы ла, а то и ее нету, одна комната, и нет никакой надежды, что будет другая. Двубратский? Да, стихи его еще хуже, вся Москва знает, что он пишет черт знает что. Но ему везет. У него есть машина. Как он ухитрился достать ее? Он ловок, нагл, беспринципен. Он удачлив! А мне не везет, нет мне счастья, не та звезда у меня. Во имя чего я бьюсь? Уважение? Смешно говорить! Кто станет меня уважать, если я сам себя не уважаю. Вот трясусь на грузовике, несет меня черт кудато… глупо, одиноко. Светает. А старость? Подумать страшно…»

Мучения поэта стали нестерпимыми, но грузовик уже летел по бульвару и остановился у грибоедовской решетки.

Морщась от душевной боли, злясь на то, что еще нужно возиться с этими проклятыми полотенцами, Понырев собрал их в кучу, спрыгнул с платформы.

Ресторан торговал до четырех, и на веранде еще горели лампы. Свет их был скуден и неуместен в неудержимо надвигающемся май ском рассвете.

Отравленный взрывом неврастении, больной и постаревший да же как будто бы, поэт вошел на веранду. Оставались только послед ние посетители. В углу, над решеткой, с вьющимся каким-то чахлым растением, кто-то, кажется кинорежиссер, наливал какой-то даме «Абрау-Дюрсо» в узкий бокал, еще какая-то группа сидела вдали.

Понырев был встречен Арчибальдом Арчибальдовичем чрезвы чайно приветливо и тотчас избавлен от полотенец. Не будь Поны рев так истерзан в доме скорби и грузовике, он, наверное, получил бы удовольствие, рассказывая о том, как все это было, описывая уди вительную лечебницу, пожалуй, придумывая интересные подробно сти. Но сейчас ему было не до этого, а кроме того, как ни мало был наблюдателен Понырев, теперь он, после пытки в грузовике, впер вые остро и болезненно вглядевшись в лицо пирата, понял, что тот, хоть и расспрашивает о Бездомном, и даже склоняется к стулу, и да же восклицает «ай-ай-ай!», но совершенно равнодушен к судьбе Без домного, ничуть его не жалеет и не интересуется им. «И молодец! И правильно!» – с цинической, самоуничтожающей злобой подумал Понырев и, оборвав рассказ о шизофрении, сказал:

– Арбибальд Арчибальдович, водочки мне…

Пират сделал сочувствующие и таинственные глаза, шепнул:

– Понимаю… понимаю, – и мигнул официанту.

Через четверть часа Понырев в полном одиночестве сидел, скор чившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая, что испра вить в его жизни уже ничего нельзя, но можно забыть.

Поэт истратил свою ночь, в то время как другие пировали, и те перь ему хотелось вернуть ее. В уголке у лампы ему казалось, что это ночь, но стоило ему поднять голову, чтобы убедиться, что она пропа ла безвозвратно… Официанты срывали скатерти со столов, коты шныряли возле веранды, и вид у них был утренний.

На поэта неудержимо наваливался день.

Глава V I I НЕХОРОШАЯ КВАРТИРА

Если бы Степе Лиходееву сказали так: «Степа! Тебя расстреляют, ес ли ты сию минуту не встанешь!» – Степа ответил бы томным, чуть слышным голосом: «Расстреливайте, делайте со мною что хотите, но я не встану».

Не то что встать, – ему казалось, что он не может открыть глаз, потому что, если он их откроет, сверкнет молния и голову ему тут же разнесет на куски.

В голове этой гудел тяжелый колокол, между глазными яблоками и закрытыми веками проплывали коричневые пятна с огненно-зеле ным ободком, и кроме того, тошнило, причем казалось, что тошно та эта связана со звуками какого-то патефона.

Степа старался что-то припомнить, но припомнить мог только одно, что, кажется, вчера и неизвестно где он стоял с салфеткой в ру ке и делал попытку поцеловать какую-то даму, причем обещал ей, что на другой день (то есть, значит, сегодня) придет к ней в гости в пол день.

Дама от этого отказывалась, говорила: «Нет, не приходите, меня не будет дома», а Степа упорно настаивал, говорил: «А я вот возьму да и приду».

Ни какая это была дама, ни который час, ни даже какое число ка кого месяца и, что хуже всего, где он находится, Степа понять не мог.

Он постарался выяснить хотя бы последнее и для этого разделил слипшиеся веки левого глаза. В полутьме что-то тускло отсвечивало, Степа узнал трюмо и понял, что он находится у себя дома, то есть в бывшей ювелиршиной спальне. Тут ему так ударило в голову, что глаз он закрыл и застонал.

Дело было вот в чем: Степа Лиходеев, директор театра «Кабаре», в утро, последовавшее за тою страшною ночью, когда, после смерти Крицкого, Ивана Николаевича Бездомного увезли в клинику, очнул ся у себя в той самой квартире, которую он занимал вместе с покой ным Крицким в большом шестиэтажном доме, расположенном поко ем на Садовой улице.

Надо сказать, что квартира эта (№ 50) пользовалась уже раньше если не вовсе плохой, то, во всяком случае, странной репутацией. Еще два года назад ее занимала бывшая до революции ее владелицей вдова ювелира Анна Францевна де Фужере. Анна Францевна, пяти десятилетняя почтенная и очень деловая дама, три комнаты из пяти сдавала жильцам, одному, фамилия которого была, кажется, Беломут, и другому, фамилия которого утратилась, прозванному в доме почему-то «финансистом».

И вот два года тому назад в квартире начались необъяснимые про исшествия: именно, стали из этой квартиры люди бесследно исче зать.

Однажды в выходной день пришел в квартиру милиционер, вы звал в переднюю финансиста и сказал, что того просят на минутку зайти в отделение милиции, в чем-то расписаться. Финансист прика зал Анфисе, преданной домработнице Анны Францевны, сказать, в случае если ему будут звонить, что он вернется через полчаса, и ушел вместе с необыкновенно корректным милиционером в белых перчатках.