— Чего надо? — сонным голосом спросил Виктор. Режиссер наконец увидел Викторов фингал. За три дня фингал утерял часть пухлявости, но зато обрел необычайную окраску — всех цветов радуги. Андрей хрюкнул от неожиданности и глупо поинтересовался:
— Что это с тобой?
— Болею. Грипп. — Давая понять режиссеру, что тот лезет не в свое дело, ответил Виктор.
— Ну, не хочешь — не говори, — смирился режиссер. — Чаем угостишь?
— Могу и водкой, — ответствовал гостеприимный хозяин.
Пили все-таки чай. Шумно прихлебывая густое сладкое пойло (любил, подлец, сладкое) и заедая его бутербродом с колбасой, режиссер рассуждал:
— Конечно, ты прав. Да, в семнадцатом Россия трагически, несоединимо раскололась на две части. Да, в гражданской войне не было правых, все виноватые. Но тебе надо понять главное: та часть России, которая навсегда ушла из реальной жизни страны, унесла с собой ее духовную жизнь.
— Понять — это переписать павильонные сцены? — перебив, догадался бестактный сценарист.
— Об этом потом! — режиссер ужасно огорчился, что таким грубым образом была повержена фигура его красноречия. Но снова поймал темп и продолжил: — Неужели не ясно, что двухсотлетние дворянские традиции были основой, становым хребтом — пусть изнеженным, пусть нестойким в глобальных бурях — но хребтом великой культуры великой страны...
— Я про это читал, Андрюша, — опять перебил Виктор.
— Да погоди ты! — Режиссер уже зашелся, как тетерев на токовании. Сам стиль дворянского существования с его безразличием к житейским мелочам, с его утонченностью, с его интеллектуальной праздничностью, наконец, создавал атмосферу, в которой рождались великие идеи, создавались бессмертные произведения, готовились наметки преобразований, способных изменить, обновить страну, мир, вселенную. Дворянское общество, ячейки которого были во всех точках беспредельной России, собирало вокруг себя все лучшее из всех сословных слоев, катализировало духовное становление народа. Вот взять, к примеру, мою семью, точнее, семью моего прадеда. Мы, Бартеневы...
Режиссер онемел в гневном изумлении, потому что сценарист зашился в громком неприличном смехе. Смеяться было больно: тотчас заныли отбитые внутренности, и не смеяться невозможно — уж очень смешно.
— Сдурел, что ли? — упавшим голосом спросил режиссер.
— У Алексея Толстого в "Ибикусе", — отсмеявшись, дал разъяснения Виктор, — нанюхавшись кокаина и чувствуя, как у него волево твердеет нос, питерский мещанин Невзоров начал свой монолог со слов: "Мы, Невзоровы, ведем свой род от..." Так откуда ведете свой род вы, Бартеневы?
— Если ты считаешь, что сильно уязвил меня, то, могу заверить, зря старался. — Режиссер Андрей Бартенев был невозмутим, тверд и холоден, как дамасская сталь. — Да, род столбовых дворян Бартеневых ведет свой род от шестнадцатого века. И я этим тихо горжусь, искренне считая, что имею на это право. Кстати, Витя, фамилия Кузьминский тоже не из простых?
— Куда уж проще. От Кузьмы.
— А как же сестра Софьи Андреевны Толстой? Она же Кузьминская.
— Мезальянс, Андрюша, — зная неуверенные познания режиссера в истории российской словесности, нагло соврал Виктор.
— Ну, да бог с ними, — опасаясь влезать в непознанные им дебри, перевел разговор режиссер. — У меня идейка одна родилась. Тебе только записать осталось.
— Трепать языком — милое дело, — проворчал Виктор. Как всякий профессиональный литератор, он более всего в жизни не любил писать. Возьми и сам запиши.
— Представляешь, после сцены грязной пьянки, поручик, с отвращением переспав с этой коридорной, встает с кровати и идет к окну, от которого тихо-тихо доносятся звуки вальса. В окне — ничего, темнота. Он трясет головой, закрывает глаза, и вдруг вальс оглушающе гремит на полный оркестр. Поручик открывает глаза, и мы понимаем, что он видит нечто недостижимо теперь прекрасное. И мы видим с ним: зимний Петербург, чистый-чистый снег, маленькие сани, в которых он, еще студент, и совсем молоденькая девушка. Он робко и нежно берет ее за руку... И все кончается. Грязный гостиничный номер и всем доступная коридорная в кровати.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Господи, какой же ты пошляк, — вполне искренне удивился Виктор и встал из-за стола. — Наелся-напился? Пошли в комнату, я устал за столом сидеть.
— Ну, будешь этот эпизод записывать? — спросил режиссер, когда они устроились в креслах. Виктор окинул голову на спинку кресла, закрыл глаза, как поручик, ответил:
— Не-а.
— Я же все равно это сниму, Витя, а ты, может, какую-нибудь детальку яркую найдешь.
— Расскажи что-нибудь, Андрюша, а то я скучаю здесь один.
— Вот так всегда: все на режиссера. А большие деньги платят вам, излил обычную, но неизбывную боль в связи с непомерными профессиональными нагрузками и малой оплачиваемостью их нечеловеческих усилий. Излив, сообщил: — Я экспедицию ликвидирую.
— Как так?
— Сцену комиссара с Анной и сцену у землянки в павильоне сниму.
— А подсечка? Это же пролог, без нее никак нельзя!
— Не могу я это там снимать, понимаешь, не могу, после того, что произошло. Этот идиот Серега все время перед глазами стоит.
— Уж очень мы впечатлительные.
— Не надо, Виктор. Я не успел тебя тогда спросить: что с ним все-таки происходило? Он же последние часы жизни у тебя в номере провел.
— Я по-настоящему ни черта не понял, Андрей. Ну, взвинчен был, истеричен даже. Особого значения я этому не придавал: мало ли что в запое померещится.
— Но он же что-то говорил тебе!
— Все мерзавцев каких-то поминал. Будто угрожают ему.
— Старые связи по рэкету? Он, как говорят, в свое время в эти игры играл?
— Говорят, — согласился Виктор и повторил: — Только я ни черта не понимаю, Андрей.
— Дела. — Режиссер локтями оперся о колени, ладонями растер лицо. Казалось бы, какое мне дело до этого несчастного Сереги, а вот засел в башке клином и сидит. Даже снится иногда. Я поэтому даже экспедицию ликвидировал, Витя. Может, в московской маете отряхнусь.
— А как же с подсечкой? — напомнил бессердечный сценарист.
— Завтра в Битцевском конно-спортивном комплексе снимем. Договорились уже.
— Так вам и разрешат выездное поле взрывами ковырять! — не поверил Виктор.
— Мы там поблизости подходящую лужайку нашли.
— Кто трюк исполняет? — с надеждой спросил Виктор. И во исполнение надежды:
— Никифоровская группа.
Повезло. Повидаем Петюшу. Виктор, покряхтывая, поднялся с кресла, походил по комнате, проверяя, возможен ли для него завтрашний поход. Ныла поясница, поскрипывали суставы, отдавалось в правом боку. Но терпимо, терпимо.
— Ты завтра за мной машину пришли. Я хочу посмотреть, как снимать будете.
— А грипп? — полюбопытствовал насмешливый режиссер.
Бродили по лужайке, которые по неотложным делам, которые от безделья, многочисленные члены съемочного коллектива. Операторская команда под зычный рык шефа катила кран, пиротехники копали ямки, художник с декоратором сооружали как бы сломанное и обгоревшее дерево. Прочие суетились просто так: показывали режиссеру, что тоже трудятся.
В этой мельтешне, что-то измеряя шагами, невозмутимо шествовали два бойца времен Гражданской войны, в высоких несегодняшних сапогах, в гимнастерках с разговорами. Один, правда, в полном параде: при портупее, при шашке и в буденовке, а второй с непокрытой головой и распояской.
— Петро! — заорал Виктор ликующе.
Тот, что с распояской, обернулся на крик и тоже обрадовался:
— Витек! Подожди меня, через полчаса освобожусь и поговорим!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Теперь пристроиться где-нибудь посидеть полчасика. А то и прилечь в укромном местечке на травку. Побаливало еще телосложение, побаливало.
— Виктор Ильич, можно вас на минутку, — позвал женский голос.
Добродушная девица с черным чемоданом-ящиком улыбалась ему. Гримерша Валя.
— Ты-то что здесь делаешь, Валюша? Общий же план!