Читать интересную книгу "Цирк зажигает огни - Николай Николаевич Сотников"

class="v">из-за кулис, в тоске, судьбу свою кляня,

когда-нибудь следить ревнивым буду взором

за юным смельчаком, что заменил меня.

И после поплетусь домой, кряхтя и плача

и на плечах неся прожитые года.

Беззубый старый клоун, истасканная кляча,

раздавленный червяк…

Довольно. Никогда.

Вот эти мускулы – они ещё стальные.

Вот в этом сердце жизнь трепещет и кипит.

Да, умереть хочу я в годы молодые,

в часы, когда мой цирк от вызовов гремит.

Сорваться с купола, упасть с «Аэроплана»,[165]

низринуться с ходуль, окончить жизнь прыжком,

пусть лучше говорят: «Он умер слишком рано»,

чем прозябать докучным стариком.

И в свой последний час, очнувшись от ушиба,

я вспомню, что себе такой конец желал,

окинув взором цирк, скажу судьбе:

«Спасибо».

В последний раз вздохну

и прошепчу: «Финал».

1922

Из стихотворений 30-х годов

Рекламный акростих

Лечу в Казань в купе экспресса,

А сам я полон интереса:

Заждались вы меня иль нет?

А как меня там встретит пресса?

Ругнёт?.. Похвалит?.. Где ответ?..

Едва ли предрешить всё можно,

Но всё узнаем – выйдет срок.

Кто ж едет к вам, узнать несложно:

Ответ – по первым буквам строк!

Моё богатство

Богатств не нажил и не множил —

на кой мне, к ляду, капитал!

Всех капиталов мне дороже,

чтоб зритель в цирке хохотал!

Мои итоги

Я сорок лет искусству цирка отдал,

а сорок лет – ведь это срок большой!

И сорок лет великому народу

я предан был и сердцем, и душой.

Ответное слово юбиляра

Немалый путь прошёл я год за годом.

Мой путь был прям, и линия тверда.

Я – из народа выдвинут народом,

и кровно с ним я связан был всегда.

А. В. Дурова-Садовская

По вечерам на старой Божедомке[166]

(фрагменты воспоминаний)

По вечерам с наступлением седьмого часа входная дверь Уголка начинает хлопать почти поминутно, и если на дворе лето, мне слышно через открытые окна, как на улицу выходят мои мальчики и девочки – дрессировщики, экскурсоводы, просто служащие (а они все для меня мальчики и девочки, даже самые старшие), – и слышу, как они прощаются под балконом, кто-то идёт на автобус, кто-то к трамвайной остановке, до меня доносятся знакомые голоса, смех, дверь хлопает ещё и ещё раз, и наконец наступает тишина — во всём доме остаются лишь три человека: два сторожа и я. Это – мой час…

И тогда, стараясь ступать совсем неслышно, я покидаю гостиную, миную парадную лестницу и вхожу в бывший Греческий зал. Птицы, которые теперь населяют почти весь второй этаж, уже устроились на ночлег и неподвижно сидят на своих жёрдочках. Даже неугомонная Мерси – годовалая рысь – не мечется, как обычно, по своей клетке, а лежит совсем неподвижно. В наступающем полумраке – я нарочно не зажигаю электричества – чучела, стоящие в музее, не кажутся такими неодушевлёнными, как суетным днём. Я отправляюсь в Мавританскую комнату и медленно обхожу весь этаж… Всюду безмолвие, и только снизу доносится слабый плеск воды – морские львы, как всегда, будут бодрствовать до темноты, они, пожалуй, засыпают самыми последними во всём зверинце…

По узкой внутренней лестнице я спускаюсь на первый этаж, и пока иду по коридору мимо мышиной железной дороги, плеск воды в бассейнах становится всё громче. Я поворачиваю направо, к зверинцу, и теперь ухо улавливает хруст овса, доносящегося из стойла пони. Издали слышится глубокий вздох – это Дженни, слониха. Обогнав меня, в дверь неслышно прошмыгнула кошка. В своей клетке принялся чесаться какой-то из медведей. Сзади захлопали ласты – Малыш, маленький морской лев, выбрался из своего бассейна и разлёгся на деревянном помосте. Хрюкнула во сне пёстрая свинья. Слабо вскрикнула какая-то обезьянка. Помедлив ещё немного, я пускаюсь в обратный путь… Это – мой час.

С тех пор как я принялась за свои заметки, я почти каждый вечер остаюсь в Уголке, в нашем старом доме. Мне было всего восемь лет, когда отец и мать первый раз привезли меня сюда; с тех пор протекло шесть с лишним десятилетий! Я знаю здесь каждый закоулок, каждую ступеньку лестницы, я могла бы с закрытыми глазами с уверенностью пройти его весь – от чердака до подвала. И это – несмотря на то, что на моей памяти почти все интерьеры менялись по нескольку раз, подчиняясь необратимому течению времени. И теперь, пожалуй, только эта комната – старая гостиная моих родителей – осталась единственным островком прошлого: в ней за эти десятилетия не переменилось ничего или почти ничего.

Здесь всё так же мало цветов – в горшках, в ящиках, в кадках, – те же фотографии, портреты, картины, тот же широкий и длинный диван и к нему два больших мягких кресла, рядом лампа XVIII века, французская горка с хрусталём и фарфором, а главное – чучела: броненосец, чернобурая лиса, обезьянка, шпиц – когда-то любимая собака отца, скелет муравьеда, скелет морского льва, шкура аллигатора, рога антилопы.

Внизу, под самыми окнами, гремят трамваи. Сколько я помню, они всегда катились здесь, гремели и звенели, и всегда возле дома была остановка. Только раньше их было гораздо больше, я и сейчас помню, во времена моего детства было целых четыре маршрута трамваев – 8-й, 32-й, 35-й, 36-й, а теперь остался один-единственный – 50-й. Около нашего дома Старая Божедомка делает едва заметный вираж, и потому, когда смотришь в окно, кажется, будто трамваи выскакивают из-под самой гостиной.

Сейчас ещё они бегут один за другим довольно часто, потом паузы увеличатся, а совсем поздно, когда мне нужно будет идти на Спиридоньевский, когда я уберу бумаги в шкаф и погашу свет, они будут греметь редко-редко…

В двадцать седьмом – в год юбилея моего отца – Божедомку переименовали в улицу Владимира Дурова. Конечно, отец был очень польщён, но всегда чуть стеснялся этого. Стеснялись и мы с мамой…

Поднялась из-за стола и прошлась по гостиной…