вспоминает Пьер, – его энергия. Почти каждый день мы приезжали в новый город. Каждый раз нужно было лететь на самолете, потом был обед, долгое выступление, затем обычно коктейль и ужин, затягивающийся допоздна. График самой настоящей рок-звезды. Через несколько дней я уже падал от усталости, что немало удивило отца. Он сам был в прекрасной форме, как никогда. У меня сложилось впечатление, что путешествие его бодрит»[806].
Это не помешало Пьеру сохранить счастливые воспоминания об этом путешествии и, в частности, о встречах с Полем де Маном в Чикаго и Йеле. Деррида говорит, что ему тоже понравился этот опыт: «Это было что-то особенное, насыщенное и в конечном счете таинственное»[807]. Но Пьер остается только на половину тура, ему нужно возвращаться в Рис-Оранжис к началу учебы в выпускном классе. С 24 сентября Деррида ведет трехнедельный семинар в Йеле на тему «Понятие сравнительного литературоведения и теоретические проблемы перевода». Затем он уезжает в Монреаль на конференцию под названием «Отобиография Ницше» и на двухдневные дискуссии в свободной форме с некоторыми из наиболее увлеченных поклонников его творчества, среди которых Клод Левек, Кристи В. Макдональд, Эудженио Донато и Родольф Гаше[808].
Жак и Маргерит Деррида – очень гостеприимные хозяева. Они регулярно приглашали в Рис-Оранжис многих коллег, переводчиков и даже студентов. Во время рождественских каникул 1979 года они несколько раз принимают у себя Авитал Ронелл. Пьер, которому нет еще и 17 лет, – блестящий молодой человек, увлекающийся музыкой и литературой. Вскоре между ним и Авитал начинается роман. Жак удивлен и смущен. Хотя он и большой либерал, его смущает разница в возрасте: Авитал на и лет старше Пьера. Возможно, Деррида считает также, что она слишком тесно связана с его сферой деятельности. Пьер, в свою очередь, жаждет независимости. «Мы с отцом никогда не были слишком близки, – вспоминает он, – когда я начал взрослеть, я попытался установить с ним настоящие отношения, но мы всегда держали друг друга на определенной дистанции, в том числе физической. Очень рано я испытал потребность оградить себя, держать в тайне почти все, что было для меня важно. Моя история с Авитал сыграла роль лакмусовой бумажки. Отцу было совершенно непонятно, почему я хочу уйти из дома, как только получу аттестат. То, что я не хочу идти на предподготовительные курсы, что подумываю устроить себе год каникул, еще больше его напугало. Он попросил общих друзей – поскольку с некоторых пор я общался только с людьми старше себя – попытаться меня переубедить. В том, что касается учебы, им это удалось»[809].
Авитал Ронелл подтверждает, что все было непросто, особенно в первое время. «Жак нервничал из-за моей связи с Пьером, как нервничал из-за всего, что касалось его детей. Его беспокойство по-настоящему осложняло нам жизнь. В то же время мои отношения с Пьером стали знаком того, что меня приняли в семью. И Маргерит, как никто, всегда была со мной великодушна». В июне 1980 года, блестяще сдав выпускные экзамены, Пьер переезжает в Париж, где селится вместе с Авитал в бывшей квартире Цветана Тодорова. «Для меня эти годы в Париже были очень счастливыми, – вспоминает та, которую дерридеанцы еще долго продолжали называть «Метафизикой», – в другом контексте, с другими участниками все бы превратилось в мыльную оперу. С Деррида я металась от одного полюса к другому, от семейной близости к интеллектуальной жизни. Наши отношения были очень интенсивными и порой очень сложными. Иногда я его смешила, как шут. То есть я имела право говорить королю правду. Странным образом, несмотря на эту семейную близость, мы продолжали общаться друг с другом на „вы“. Мне казалось, что это такое „вы“, о котором писал Левинас и которое указывает на истинную близость»[810].
Деррида закончил «Почтовую открытку» в начале лета 1979 года, перед отъездом в Америку. Именно для того, чтобы привести в порядок «Послания», он приобрел электрическую пишущую машинку. В этой длинной любовной переписке Деррида возвращается к своему изначальному желанию, которое влекло его «к чему-то, что литература передает лучше, чем философия», к «чистому идиоматическому письму, о недостижимости которого [он] знает, но все равно продолжает мечтать»[811]. Поскольку письма, послужившие отправной точкой, либо исчезли, либо недоступны, допускаются и даже поощряются любые предположения: «[Ч]то, однако, не мешает вам при желании рассматривать их в качестве остатков не так давно уничтоженной переписки», – объявляет Деррида в прологе[812]. Хотя текст постоянно напоминает о процессе его создания, он с удовольствием путает следы. С самого начала речь идет о том, чтобы «отвлечь от них [писем] всю критику, как они говорят, генетическую. Не останется ни одного черновика, чтобы распутать следы»[813].
В «Посланиях» сказано все, но настолько хитроумно и замаскированно, что невозможно определить, где проходит граница между личным и публичным, между фактом и вымыслом. Это не мешает Деррида оставить в тексте «различные пометки, имена людей и названия мест, достоверные даты, установленные события, они устремятся туда очертя голову, считая, что наконец они добрались и нас там найдут, когда я простым переводом стрелок направлю их совсем в другое место убедиться, там ли мы»[814]. От огромной первоначальной переписки остаются только фрагменты, потому что одно из правил, которые установил для себя Деррида, состоит в том, чтобы оставлять только то, что может «комбинироваться» с остальными тремя текстами сборника – «Страстями по Фрейду», «Носителем истины» и «Отнюдь», – как будто «Послания» представляли собой всего лишь безмерно разросшееся предисловие. И конечно же, нет никаких гарантий, что часть писем не была написана позднее, специально для публикации.
Жан-Люк Нанси первым реагирует на присланную ему почти полную рукопись «Почтовой открытки». Одновременно ее получили Сара Кофман и Филипп Лаку-Лабарт, что вполне обоснованно, поскольку книга должна выйти в их совместной серии. Несмотря на ее размеры, он быстро прочел рукопись, в особенности «Послания», настолько он «увлечен, захвачен и порой растроган». «Безотносительно к издательскому решению этот текст меня трогает, хочется сказать, пародируя твое словоупотребление, он трогает, только это и делает, задевает (и попадает по назначению), это текст осязания и кожи». Нанси признается, что «даже жаль, что „Послания“ не стали отдельной книгой», хотя знает, что, если бы этот текст вышел, его статус изменился бы и он из философии превратился бы в литературу[815]. Он будет не единственным, у кого возникнет такая фантазия.
На самом деле «Почтовая открытка» составлена очень искусно, с таким же четким делением на две части, как ранее Glas, хотя оно не столь