он был потомком хасидского учителя реб Ицхока Вуркера и знатока Талмуда рава Шиле Кутнера. Члены семейства Гживач, из которого происходила его мать, считались одними из богатейших землевладельцев во всей Польше. Воспользовавшись привилегией голубой крови, Трунк женился на девушке из семьи лодзинских текстильных магнатов Привесов. Идишские писатели, которые давно поселились в Америке, часто тосковали по «польским лесам», но только семья Трунков действительно владела лесами. Любой писатель мог вообразить визит в дом Переца, но только Трунк на самом деле ночевал там и дружил с глубоко несчастным сыном Переца Люцианом. Неутомимый путешественник по миру и прожигатель жизни; гордый владелец породистого пуделя; член
Бунда и ярый социалист, чувствовавший себя одинаково комфортно в идише и иврите, рядом с Гильгамешем и древними греками, Фрейдом и Юнгом, в поэзии и прозе — Трунк был польским евреем на все времена. Теперь, во время двадцатилетней зимы своей жизни, пока Хана работала в кондитерской в Нью-Джерси, чтобы свести концы с концами, Трунк обратился к своему богатейшему опыту и воздвиг многоликий монумент исчезнувшему миру, поставив самого себя в его центр10.
Ничего подобного не появлялось на идише со времен романа Шолом-Алейхема «С ярмарки». Каждая отдельная глава «Польши» сопровождалась жизнерадостным и увлекательным заглавием; ни одна из них не была длиннее одного, максимум двух выпусков пятничного литературного продолжения. Первое место среди длинного списка действующих лиц занимали лучшие польско-еврейские семьи (Бялеры, Винеры, Привесы), с которыми автор был хорошо знаком и чей взлет и падение отражали переменчивость судьбы польского еврейства. Любовь была великой анархической силой, разрушавшей барьеры между большим городом и местечком, трущобами и аристократическими салонами, благочестивыми и еретиками — одно из предвестий нового века равенства.
Искусство, литература и социализм дополняли этот список. Внимание Трунка к одной, обычно гротескной черте персонажа, будь он выходцем из Старого или Нового Света, создавало стилистическое единство книги. Многих читателей шокировало то, что Трунк был столь высокомерно и одновременно бессердечно настроен по отношению к еврейским мученикам Польши, но, как позднее Трунк говорил в свою защиту, ему необходима была дистанция, чтобы писать обо всех этих людях и не сойти с ума. Тут и там рассказ об их интригах забегает вперед, к трагическому концу этих евреев; в целом Трунк стремился сбалансировать, синтезировать, как он любил объяснять, диалектические силы шикзал и холем, еврейской исторической судьбы и донкихотских еврейских мечтаний11.
Кроме того, все мечтатели и любовники Трунка были абсолютно на своем месте; они были привязаны к польскому пейзажу, как любимые ими леса и горы. Перец, с его домашним халатом и надменным поведением, с его свободным польским языком и неустанной борьбой за современную идишскую культуру, был для Трунка источником еврейских идеалов и идеализма вообще. На кухне у Переца юный Хил- Шая, еще одетый в хасидскую капоту, впервые изведал запретный вкус некошерного молока. Именно Перец убедил его перейти с иврита на идиш. В литературном салоне у Переца великие неудачники Польши (С.-Л. Каве, Гирш-Довид Номберг, Люциан Перец и многие другие), казалось, нашли свой дом. И самое важное — именно Перец указал юному Трунку на писателя, который изменит всю его жизнь и откроет ему секреты простого еврейского народа — на Шолом-Алейхема.
Если этого мало и нужны какие-то еще доказательства, то «Польша» представляет собой неоспоримое свидетельство того, насколько далеки были восточноевропейские еврейские интеллектуалы от истинной жизни своего народа. В салоне Переца снобистского презрения к таким якобы наивным народным писателям, как Авром Рейзен и Шолом-Алейхем, было достаточно, чтобы показать себя членом узкого круга посвященных. Трунк был особенно внимателен к тому, что именно каждый новый ученик привнес в идишский культурный ренессанс. Там был Менахем Борейшо, который с декадентским восторгом описывал иррациональные видения, но он же был первым, кто запел идишские народные песни; и был Иче-Меир Вайсенберг, соль земли, основоположник грубого натурализма. Художник Шимен Кратко вернулся после обучения в школе Бецалелъ в Иерусалиме, чтобы познакомить всех со своей колоритной молодой женой Точей и с духом ориентализма. Кампания, развернутая Кратко за использование орнаментального еврейского искусства в оформлении обложек модернистских журналов и книг на идише, пришлась ко двору, потому что именно тогда Перец был увлечен своими стилизованными народными и волшебными сказками (которые он, по-видимому, сначала рассказывал по-польски своему внуку Янеку). Если верить Трунку, Кратко был хозяином первой еврейской студии в Варшаве — сообщества, которое впо
следствии уведет другого хасидского юношу, Ичеле Зингера, от строгости гебраизма к прелестям эллинизма12.
Трунк сам рано обратился в эллинизм и стал первооткрывателем идишского пейзажа — красочного описания природы во всем ее великолепии. Поскольку Трунк не испытывал проблем с деньгами, он нанял двух художников, которые снабдили эти очерки, называвшиеся Фун дер натур, красочными рисунками. Кроме того, вдохновившись экзотическими рассказами Кратко о Сионе, Трунк со своей невестой отправились в длительное путешествие по Средиземноморью и Ближнему Востоку. Он приехал в Палестину с еврейской Библией в одной руке и переводом «Иудейской войны» Иосифа Флавия в другой. Когда разразившаяся Первая мировая война помешала Трункам вернуться домой, они нашли убежище в Швейцарии, где у Хила-Шаи было более чем достаточно времени, чтобы продолжить изучение еврейской истории, особенно ее эллинистического периода. Там он открыл для себя «Историю израильского народа с древнейших времен до римского времени» (1887-1893) Эрнеста Ренана.
Трунк категорически возражал против мысли Ренана, что еврейская история была лишь прелюдией к зарождению христианства. Однако великий историк религии открыл, что направляющий дух, архетипический сюжет выражает исторический опыт еврейского народа. Трунк неожиданно увидел продолжение книги Ренана, которая лежала перед ним: это была великая еврей- ска я человеческая комедия: ногами эти люди твердо стояли на земле, а головой витали в облаках. И свидетелем этой внутренней динамики еврейской судьбы был не кто иной, как Шолом- Алейхем — единственный писатель (кроме Шекспира), которому Перец искренне завидовал. И вот снова, как когда-то было и с Перецем, в условиях особенной диалектики творческой измены, молодой еврейский бунтарь вдалеке от дома обнаружил, что он хочет от мира совсем не возможности овладеть чудесами природы или давно исчезнувших древних цивилизаций, а чего-то совсем простого и близкого — отброшенной народной культуры.
Смерть Переца и Шолом-Алейхема во время войны добавила к духовной трансформации Трунка, произошедшей в начале двадцатых, ощущение, что нужно торопиться. Выбор между твердолобым материалистом Перецем и утопическим мечтателем Перецем нужно было сделать прямо сейчас. Польская республика, куда Трунк вернулся после окончания войны, казалось, совершенно преобразилась, но положение трех миллионов евреев, живших в ней, оставалось таким же