предотвратить.
В шестом часу спустился на Подол и двинулся туда, где работала независимая журналистка Екатерина Франчук. Меня колошматило, как подростка. Я приближался к этому месту, дрожал, мерз, прикладывался к фляжке с коньяком и снова плакал. Улочки, переулки, церкви, монастырь за оградой, музей Чернобыля, Русский центр науки и культуры, посольство Нидерландов, Музыкальный театр, Гостиный Двор…
Я наматывал круги по Подолу, а потом в пять сорок пять из трехэтажного зеленого дома на Межигорской улице вышла женщина в черном демисезонном пальто, с непокрытой головой – удивительная, вольная, стремительная, даже более красивая, чем на фотографиях. И сразу, матушка Анна, не стало других людей, ни домов, ни деревьев, ни автомобилей, ни трамвайных путей, ничего, все померкло, исчезло, умолкло – осталась только она и небо, которое сверху на нас двоих смотрело.
Она меня не видела, шла по улице быстро, легко, свободно, а я не знал, что сказать, и просто следовал за ней. Мне казалось, что смогу так идти бесконечно, я только боялся, что она сейчас исчезнет, спустится в метро, сядет на трамвай, в автобус или в такси. И тогда я обогнал ее и встал у нее на дороге.
– Кто вы? – вздрогнула она, машинально закрывая руками лицо, и я не понял, какой это был язык – русский или украинский. Но неужели я так изменился или же она по-прежнему боится всех, кто к ней подходит?
Я хотел было предложить поиграть в горячо – холодно, но вместо этого бухнул:
– Пепито з’ив вси огиркы.
Она опустила руки и некоторое время молча на меня смотрела, а потом порывисто двинула мне по физиономии. Это была не обиженная женская пощечина, а удар, который едва не сбил меня с ног.
– Это за Крым? – Я потер щеку. – Или за Донбасс?
Я не хотел бы оказаться его врагом
Я уже, кажется, все прочитал про сегодняшнее киевское событие и собираюсь выйти из сети и сказать греку, что если журналиста действительно убили наши, то они круглые дураки, а тебе, Одиссей, в твои годы вредно перед сном возбуждаться, как вдруг натыкаюсь в Яндексе в разделе происшествий на другую новость. Замечаю ее случайно, походя, а потом впиваюсь глазами, и дыхание у меня перехватывает.
В Подмосковье по делу о мошенничестве в особо крупном размере задержан предприниматель и общественный деятель Петр Павлик.
Несколько раз перечитываю, пытаюсь найти подробности, комментарии, но ничего нет. Кому в эту минуту интересен мой купавинский друг? Все внимание на убитом журналисте. Вся либеральная общественность, весь интернет, все камеры, микрофоны и все соцсети там. А Петя Павлик – не Улюкаев и не Белых. Он обычный коммерсант, мечтатель-славянофил, который когда-то построил у себя на участке «Тайвань», но и тот сожгли. Кому он опять перешел дорогу? Силовикам, бандитам, олигархам? Не дал денег нужным людям? Дал ненужным? Не поделился прибылью?
Меня бьет дрожь, не хватает воздуха, я выбегаю на улицу в судетское ненастье и хватаю себя за волосы, мотаю башкой, мне хочется бежать туда, где он, Петя. Невидящими глазами смотрю на мирную деревню посреди мирной страны, зачем-то сажусь на велосипед, бешено кручу педали в сторону дома судьи и с обидой, возмущением и мольбой поднимаю голову к слепому, застланному силезским туманом молчаливому небу, которое вдруг приходит в движение, и на моих глазах ветер срывает с пологих вершин и несет в сторону юга лохматые, рваные облака, обнажая звездную наготу. Из дома выходит отец Иржи, и я бросаюсь к нему, чтобы рассказать про Петю и попросить о помощи, но он торопливо идет в сторону башни и, прежде чем я успеваю его окликнуть, скрывается в ней.
Напрасно стучу в запертую дверь, батюшка уже на небе, и тогда я разворачиваюсь и еду назад к «Зеленой жабе». Не замечая удивленных взглядов, которые бросает на меня Одиссей, сажусь опять к компу, как будто в этом чертовом интернете могли появиться самые последние известия и в них написано, что это фейк-ньюс, ошибка, розыгрыш, никакого задержания не было. Но – нет. Задержан, проводятся следственные действия, и дальше: в связи с тем, что подозреваемый может оказать давление на свидетелей, следствие подало ходатайство в суд об избрании меры пресечения в виде заключения под стражу. Источник полагает, что арест был произведен более двух месяцев тому назад, а причиной стала неуставная деятельность благотворительного фонда «Спасти Землю».
Да, все мы под Богом ходим, всем нам от сумы да от тюрьмы не зарекаться, а если у тебя капиталец иль ты при должности, то вдвойне. Но представить, что Петю, больного, не приспособленного к жизни, идеалиста Петюню, лучшего философа курса, милого фарцовщика из «Тайваня», тихого капиталиста, благодушного филантропа, поверившего в то, что деньги могут нести не только зло, и раздававшего их всем, кто попросит, – представить, что вот этого человека засунули в вонючую камеру, было что-то немыслимое, запредельное. Все равно что бабочку в банку с тараканами посадить.
Это ошибка, Павлик не виноват, кричу я беззвучно в экран компа, он самый умный, самый добрый, самый хороший человек на земле! И если мне математически докажут обратное, я все равно буду верить в его невиновность. Потом приходят мысли про тридцать седьмой год. Тогда, наверное, тоже так думали: раз за кем-то пришли, значит, виновен. А если нет – разберутся и отпустят. Без вины у нас никого не сажают. Да, несомненно, при всем моем ватничестве во мне сидит зараза, белоленточный червь, но, боюсь, все именно так и происходило. И происходит сейчас. В других масштабах, но так же неумолимо иррационально. Или, наоборот, чересчур рационально. Чтоб запугать каждого, кто без разрешения поднял голову. А Петя не мог быть ни мошенником, ни взяточником, он никогда не уклонялся от уплаты налогов, ибо честность была вживлена в его натуру как чип. Может быть, это его и погубило. Петя Павлик, ты спасал Землю от черного огня инопланетян, а они тебя все равно достали. Плохо ж мы с ними боролись в наше купавинское детство.
Наконец появляются отклики: сочувственные, возмущенные – еще одна жертва проклятого режима, злорадные – ага, так ворюге и надо, пускай посидит, Сталина на всех не хватает. Смотрю в экран компьютера и пытаюсь вспомнить нашу последнюю встречу. Петя казался тогда просветленным, хотя был уже очень болен. Сердце устало качать кровь в