быть, потому, что мы оказались однолюбы, хотя поняли это только теперь.
Мы шли, не касаясь друг друга, по Киеву, как когда-то от станции Купавна к нашему дачному домику с тканым ковриком над кроватью, и мне ужасно хотелось, чтобы все повторилось и если нельзя вернуться в прошлое, то пусть похожий домик найдется здесь. Я хотел спросить свою женщину, куда мы идем, но боялся, что она исчезнет, пропадет в мартовских днепровских сумерках, и не сразу заметил, что за нами кто-то следит.
Наверное, он шел уже давно. За ней, за мною или за нами обоими, но только теперь я вспомнил, узнал эти настороженные, с короткими ресницами глаза навыкате, от которых много лет назад мне удалось убежать.
– А у тебя есть поклонник. Ты здесь никому не насолила? Петька просил предупредить, чтобы ты не писала про бузу…
– Про что? – спросила она рассеянно и взяла меня под руку.
– Бучу, – вспомнил я наш последний разговор на Ямале.
Катя вдруг резко остановилась, и лицо ее сделалось враз серьезным и строгим.
– Кому ты говорил, что едешь в Киев?
– Юрка знал.
– Звездочет?
– Охранник.
– А Павлики? – произнесла Катя нетерпеливо и, как мне показалось, с каким-то отвращением, смешанным со страхом.
Я пожал плечами:
– Ну если только Петька им сам не сказал.
Человек за нами остановился. Я не понимал, чего он хочет, но почувствовал, догадался, что происходит что-то нехорошее, и мирный город вновь стал враждебным. Я судорожно стал вспоминать: Буча – дачное место под Киевом, где когда-то жил со своими родителями Булгаков, а теперь поселилась киевская знать, незаконное отчуждение у государства девятьсот гектаров земель лесохозяйственного назначения, подставные лица, фиктивное разрешение на строительство, Катины расследования, фотографии незаконно построенных особняков, инвесторы братья Павлики, кот, кит, сдавайте валюту…
– Иди вперед и не оборачивайся.
– Да плюнь ты на него!
– Иди и не оборачивайся, я сказала.
Мы прошли еще несколько сотен метров молча, а потом свернули на небольшую площадь, заставленную машинами и мотоциклами. Перед ночным клубом горели газовые фонари, толпился молодой народ, курил, обнимался, бормотал, смеялся, пил пиво из банок. Несколько парней-вышибал у входа удивленно на нас посмотрели. Особенно на меня с моим дурацким рюкзачком.
– А вы не ошиблись адре…
– Нет, – Катя сунула им под нос журналистское удостоверение.
Через минуту прибежал угодливый пухлый человечек постарше, цыкнул на охранников, и нас провели мимо длинной очереди в зал, где гремела музыка, сидели на высоких стульях невероятные девчонки в коротких юбках, шортах и колготках в крупную сетку, клубился сигаретный дым, замученные официантки разносили заказы, горластая компания справляла день рождения и им подавали горящие синеватым пламенем блюда, – зачем Катя меня сюда притащила? Она еще ладно, но я был стар, супер стар для этого шумного места и ловил на себе удивленные, недоуменные, раздраженные взгляды.
Все столики были заняты, кроме одного, отгороженного железной сеткой, – с виду клетка, а на самом деле отдельный кабинет для ВИП-персон.
– Здесь вам будет удобно?
– Чому ви обслуговуєте нас не державною мовою? – нахмурилась Катя.
Официант смутился, пробормотал на суржике извинения и отошел, а она наклонилась ко мне и стала говорить быстро и тихо. Мне казалось, что я не все понимаю, но переспрашивать боялся.
– Сейчас ты будешь пить водку и пьянеть на глазах, и все должны будут видеть, что ты напился. Я буду тебя останавливать, а ты будешь меня не слушать, угрожать, что уйдешь, я стану плакать – но ты все равно будешь пить по-настоящему, чтоб всем было видно, только не вздумай при этом опьянеть…
– Это как?
– Делай, что я говорю. И не оборачивайся. Ты этого человека никогда не видел и ничего не знаешь.
– Если они охотятся за тобой, то почему напиться должен я?
– Да, за мной, – сказала Катя яростным шепотом. – И поэтому сначала им надо будет выпотрошить тебя.
Официант принес заказ, а я смотрел, матушка Анна, на это нежное, милое лицо с черными глубокими глазами. Вокруг них уже появились морщинки. И волосы она, похоже, красила. На фотографиях или в телевизоре этого не было видно. Но кожа у Кати была чистая, молодая, светящаяся, только что-то неестественно хрупкое почудилось мне в этой девичьей чистоте. А еще руки – они выдавали ее возраст, на них появились голубоватые прожилки, и от этого они сделались только милее. И запястья тоненькие, детские, которые я так любил обхватывать. Почему я должен был ее терять? Какого черта? Что за судьбу ты себе выбрала, малыш? Или революция достоинства принялась за самых достойных?
Но вместо этого я спросил обыкновенное:
– Почему ты не ешь?
– Для меня здесь ничего нет, – ответила Катя мрачно и взяла черный сухарик с чесноком.
– Постишься?
Она покачала головой:
– Я стала в Америке веганкой. Но здесь ею быть очень сложно. Дело даже не в продуктах. С этим еще можно как-то справиться. А вот лекарства, косметика, чем их заменишь? – Я понимал, зачем она болтает эту чушь – чтобы мы не молчали, а сидели с непринужденным видом и ничем не отличались от остальных, но, господи, лучше б ты осталась, девочка, мясоедкой!
Катя, Катя, ты прищемила хвост влиятельным людям, влезла в их взрослые дела, покусилась на чужую собственность, опозорила, огорчила, уязвила, и теперь им нужно назвать твою настоящую фамилию и доказать, что никакая ты не украинская патриотка, не борец с коррупцией, а больная на голову промосковская сепарша, фуфайка, русская консерва, которую ФСБ закатало в банку на Тверском бульваре в девяностые, отправило с помощью своего агента сначала в Америку, а потом в Украину, чтобы изнутри развалить ее незалежность, и получить с меня подтверждение этому бреду на камеру. И они меня сломают. Докопаются. Я не выдержу пыток. Даже одной угрозы пыток не выдержу и расскажу все, что они потребуют.
И я стал пить, матушка Анна, как она просила. Как последний трус. Как тряпка, вата. Понимая, что это мой единственный шанс спастись. Пил и не пьянел. Двести граммов, триста, пол-литра. Почти не закусывая. Будто пил воду, хотя это была вода с буквой «к». Пил, быть может, последний раз в жизни. Катя громко умоляла меня остановиться, плакала, угрожала уйти, но я все равно пил. Пучеглазый наблюдал за нами и ждал. Меж тем народ прибывал, становилось все больше дыма, криков, беготни, веселее пели на сцене, а заведенный зал все отчаяннее, надрывнее подпевал, и я подумал, что киевский Майдан переселился под землю. Они орали, хлопали, танцевали, как миллионы их сверстников по всему миру, и дела им не