М» в холодном деревянном помещении, и пар из наших ртов оседал на окнах, а потом парни сказали, что сейчас придут латыши и будут всех бить.
– Вас это не касается. Они ненавидят только местных русских.
Я вспомнил, как у меня отняли карпа деревенские мальчишки на Бисеровском озере, и подумал, что дело здесь именно в этом: деревенские против городских, – но оказалось иное, для меня непривычное, незнакомое. А ведь в школе нас учили, что в СССР сложилась новая историческая общность – советский народ, и я этому верил.
– Уходите. У нас ними свои счеты.
«Ра-Ра-Распутин», – гремела музыка, мы никуда не ушли, и драки никакой не было – возможно, потому, что нас оказалось больше; но помню, я испытал тогда невероятное чувство уважения и даже какой-то зависти к русским парням, которым приходилось защищать себя и своих девчонок, и поэтому они не ссорились между собой, как мы в Купавне, и вряд ли бы у них затравили какого-нибудь нескладного толстяка только потому, что он плохо играет в жопки.
Я сидел в транзитной зоне на жесткой скамейке, злой, раздраженный, было неудобно, скучно, потом провалился в сон, и мне снилось что-то хаотичное: железнодорожная насыпь, через которую я пытаюсь перепрыгнуть, и долгий поезд с песком, идущий c карьера… Снился мне Петька, который бегал с мячом по солнечной стороне Звездной улицы, печальная, красивая, строгая Зоя Космодемьянская в белом платье, командир разведывательно-диверсионной части 9903 красный латыш Артур Спрогис и генеральный секретарь из днепропетровских Леонид Ильич Брежнев, смотревший на меня ласково и виновато из-под лохматых кустов бровей.
– На мытарства иду, – сказал Лёня вязким шепотом и шагнул в сторону заволочённой туманом дороги.
Разбудил меня голос пограничника. Человек был невысокий, темноглазый, печальный. Он держал в руках мой паспорт:
– Вам разрешен въезд в Украину.
Три наших женщины сердито на меня посмотрели, и под их осуждающими взглядами я боязливо ступил на незалежную землю соседней державы.
Славянская филология
Сегодня у грека загадочная физиономия. Вернее, становится загадочной к половине десятого, когда бар полон народу. Я разгружаю машину, ношу на кухню ящики, перекуриваю, а Одиссей то и дело с любопытством поглядывает на меня, и всю его давешнюю хандру, все семейные обиды, замогильные элегии и кладбищенские мечты унесло весенним потоком. Глаза у старого котяры блестят, стреляют по сторонам и время от времени с удовольствием останавливаются на двух девочках, которые не покладая рук работают на кухне и в зале. Да, будь он на десяток лет помоложе, наверняка приударил бы за одной из них или за обеими сразу. Но так хоть глазами поблудит. Время от времени меня подмывает рассказать ему про фуру, пожать руку и предложить свою помощь, но в последний момент я останавливаюсь. Тоже решит, чего доброго, что я за ним шпионю или собираюсь шантажировать.
А девчонки разносят пиво. Им он доверяет, мне – нет. Они пообвыкли здесь, повеселели, строят всем, кроме меня, глазки, смеются, и зря я за них переживаю. Найдут себе ухажеров, может быть, замуж выйдут, для них это шанс. Уже и по-чешски неплохо говорят, и по-английски, и по-немецки. У Ленки получается лучше, у Оксанки хуже, зато Оксанка красивее: полная, крупная, очень развитая для своих лет – и пользуется успехом. Наверное, у нее рано проявилось женское и в школе она стеснялась, краснела, зато теперь – королева. Ест все подряд, кожа у нее идеальная, волосы как конская грива, и вся она – здоровье, жизнь, любовь.
Ленка это чувствует, но не завидует, слишком умна, чтобы завидовать, и хорошо владеет собой. В ней нет этой дикой роскошной красоты, которая дается просто так, волосы у девчонки секутся, кожа не очень чистая, она худощава, но соблюдает диету, по утрам бегает и, когда попадается мне навстречу, подчеркнуто не замечает. Но я все равно здороваюсь. Первое время она таскала с собой и Оксану, однако той тренировки быстро надоели. Оксанка скорей поспит, понежится, но работает она очень хорошо, я бы даже сказал, азартно. Ленке роль обслуги досадна, она честолюбива, знает себе цену, а Оксанка все принимает в жизни как есть. Интересно, что из них получится? Кто большего добьется, сохранят ли они дружбу на всю жизнь или из-за чего-нибудь поссорятся, сколько будет у каждой детей, мужей, любовников?
Мне почему-то нравится украдкой за ними наблюдать, слышать обрывки их разговоров и представлять их жизнь. Это говорит во мне не тайное вожделение неудовлетворенного самца, а, скорее, что-то нереализовавшееся, отеческое, да и по возрасту они мне идеально в дочки годятся. Насколько все-таки девчонки интереснее мальчишек! Богаче, сложнее, умнее. Когда рос Костик, его взросление мне было не очень интересно (Валю это сердило: поговори с ним как мужчина, объясни, не могу же я!), но девочка, превращающаяся в девушку… Угадывать будущий женский характер, восхищаться совершенством природы, которая приуготовляет твою дочь к любви, к материнству, заботиться о ней, ревновать, ненавидеть прыщавых пацанов, которые будут ее домогаться, или наоборот, переживать из-за того, что ее не пригласили на танец, на свидание, утешать, твердить, что ты самая красивая, – почему я был этого лишен? Вот и Фолькер, наверное, сполна испытал отцовское счастье, а потом своими руками… Девочки, сейчас вы наденете ваши лучшие платья и мы все вместе… А с другой стороны, что ему оставалось?
Девчонки, к счастью, мои мысли читать не умеют, но, если бы умели, вряд ли бы они их заинтересовали. И до судетских немцев им дела нет. Это новое поколение, про которое никто не скажет, каким оно будет и что ему достанется, но при этом у меня такое ощущение, что и на Украину, на ее язык, историю, на все то, что так волнует и Катю, и меня, и Павлика, им тоже в общем-то наплевать. Они счастливы, что вырвались оттуда, мечтают остаться в Чехии или в любой другой цивилизованной стране, а приносить свою молодость в жертву эпохе перемен, трудностям европейского выбора и драме становления украинской государственности не собираются, как, впрочем, подозреваю, не собираются поднимать с колен Россию и их сверстницы в соседнем, как в Киеве нынче говорят, государстве. И те, и другие просто хотят хорошо жить, и неважно где, что странным образом их объединяет и сулит надежду на возможность примирения в будущем. Ни один из них не готов бесконечно набивать оскомину от кислого отцовского винограда – и кто их за это осудит?
Во всяком случае я желаю и тем, и другим счастья, как этого может желать только тот,