у кого нет своих детей. И если бы у меня были, например, деньги, я бы им дал просто так, бескорыстно, сказал бы: возьмите, девки, отгул, съездите в ближайший городок, купите себе что-нибудь, подивитесь на голову Гоголя, посидите в кафе, пусть и вас наконец пообслуживают. Но они ко мне безжалостны. В большей степени Лена, и Оксанка ее слушает, хотя была бы не прочь со мной поболтать. Девчонка скучает по дому, по родителям, иногда даже плачет, и я бы мог хоть чуть-чуть развеять ее печаль, что-нибудь ей рассказать, утешить, как когда-то Катю. Но комиссарша не разрешает. Хорошо выучила и твердо знает: русским из России не только давать, с ними – ничего нельзя.
Еще одно место, где мы иногда встречаемся, – наш стеклянный храм. Они приходят сюда по воскресеньям, одетые в простенькие платья, ненакрашенные и оттого еще более милые. Мое присутствие им, наверное, не очень приятно, но, во-первых, другого православного храма рядом нет, а во-вторых, я стою только половину службы, до возгласа «Оглашеннии, изыдите, да никто из оглашенных…», а потом ухожу. Иржи надо мной смеется, по его мнению, делать это необязательно, мы живем не в апостольские времена, а если уж я так строго отношусь к правилам, не проще ли креститься?
Не проще, батюшка. Это ж не просто с головой в купель нырнуть. А вот интересно, откуда в русском языке взялся глагол «креститься»? Ведь когда Господь окунался в Иордане, собственно креста еще не было, крест был впереди, и никто о нем не знал. Да и во многих языках это действие обозначается другим, более подходящим по смыслу глаголом. Например, по-английски baptized, по-испански bautizarse, по-латыни – привет Зиновьевой – baptizati esatis, по-гречески – я у Одиссея спрашивал – тоже что-то в этом роде, и все связано с погружением в воду. А вот по-украински – хрэстытыся, и по-чешски dát se pokřtit. И тот же самый корень у болгар, у сербов, у поляков. Чем не идея в разобщенном, раздерганном славянском мире, который мечтает собрать по кусочкам мой простодушный друг Петр Павлик?
В логове змиевом
Я шел по Киеву выполнять его наказ. С утра светило солнце, весеннее, южное, но потом скрылось, и сразу сделалось холодно, ветрено, голые деревья, сырой, стылый воздух, стаи взъерошенных птиц. Под ногами снег и лед, чистят так себе. По ощущениям минус десять, не меньше, хотя вторая половина березня могла бы быть и поласковей. И все равно это был самый красивый, самый волшебный город в мире, и я не мог поверить, что снова по нему иду и вслушиваюсь в речь редких по случаю воскресного утра прохожих, – мне было интересно, на каком языке они теперь говорят. Иногда я заходил погреться в кафешки и выпивал по рюмочке. Просто так, для настроения. Я не очень хорошо помнил, где что находится, брел наугад по киевским улочкам, и мне ужасно все здесь нравилось, и было такое сентиментальное настроение, что хотелось спросить у каждого встречного, и не только у человека, а у кошек, птиц, собак, деревьев: вы чьи и на каком языке теперь мяукаете, лаете, чирикаете, говорите, тянетесь к солнцу и умираете?
Неужели вы больше не наши, а мы не ваши? У нас же с вами одни были радости и горести, поражения и победы, надежды и разочарования, какой бес вас попутал? Но люди скользили мимо, деревья молчали, а кошки попрятались и провожали меня настороженными глазами из подворотен.
Вскоре я оказался на улице, где когда-то мятежники бились с ОМОНом и почти каждое дерево было превращено в памятник. Фотографии погибших защитников Майдана, фрагменты баррикад, полицейские щиты, каски, самодельные кресты, железные венки, инсталляции – я разглядывал все это не с любопытством туриста, но с внутренней болью, а потом вышел на просторную площадь и не сразу понял, что это и есть Майдан. В глаза бросилось огромное полотнище с лозунгом «Свобода – наша религия» на английском языке. Я вертел головой и пытался представить походные палатки, костры, полевые кухни, сотни тысяч людей, которые три месяца отсюда не уходили, и Катю среди них.
В центре площади и сейчас шла какая-то буза. Вероятно, начавшись четыре с половиной года назад, она не прекращалась. Протестующих, правда, было не очень много. Они разбирали и валили железяки вокруг высокой стелы и скандировали «Банду гэть!», а рядом стояли полицейские и ни во что не вмешивались. Слово «банда» показалось мне знакомым, и я вспомнил, как в девяностые у нас повсюду орали «Банду Ельцина под суд!». А может быть Украина просто подзадержалась в развитии лет на двадцать-тридцать и у нее настали свои девяностые? И значит, где-то на этой площади или рядом с нею продают шубы, дубленки и играют в колпачки?
Да и вообще было в этом городе что-то похожее на лужковскую Москву: машины парковались где хотели, заезжали на тротуары, черные джипы проносились на красный свет, на фасадах исторических зданий вылезали нелепые застекленные лоджии, повсюду безвкусная, дурацкая реклама, граффити на уже отреставрированных зданиях, не убранные с улиц телефонные будки, обклеенные со всех сторон объявлениями. И очень много нищих. Старушки с пластиковыми стаканчиками и блюдечками для подаяний, убогие, увечные, продающие квашеную капусту и соленые помидоры, уличные музыканты на фоне дорогих магазинов и ресторанов… Хотя, с другой стороны, никто их отсюда не гонит и не гнобит, как это было бы у нас. Гей, славяне, думал я уныло, что же у нас с вами: либо полицейское государство, либо бардак, а точнее, их жуткая смесь?
У микрофона то и дело менялись выступающие, потом вдруг возник священник греко-католической церкви и заявил, что Порошенке осталось совсем недолго. Латинского попа сменил некто с маской действующего президента на лице, ему накинули на шею петлю, и народ нестройно заулюлюкал:
– Гэть, гэть, гэть!
– Это кто такие? – спросил я у высокого парня в лыжной шапочке.
– Рух новых сил, – он посмотрел на меня удивленно. – А вы откуда?
Я не хотел признаваться, но потом подумал, чего мне таиться?
Парень хмыкнул:
– Вашего так на Красной площади могли бы?
– Нет.
– То-то же, – произнес он с превосходством.
Возразить было нечего, и я пошел по Крещатику, где по воскресеньям перекрывали движение и было просторно, тихо, мирно, покойно. Ежась от холода и пританцовывая на месте, продавали сувениры веселые краснощекие тетки, никто никуда не спешил, не кричал, и говорили все-таки больше по-русски. Я свернул направо и двинулся дальше, то и дело ныряя в подземные