крики же из зала становились все громче, а нектарьевские ножки тянулись все изящней и изящней, так что благочинному приходилось уворачиваться от отца Нектария и чем дальше – все резвей.
– Ноги, ноги не отдави, – кричал отец благочинный, порхая, словно стопудовая бабочка, и с завистью видя, как задирает ножку отец игумен, и жалея, что сам он не может сотворить что-нибудь подобное, а только это бледное и малосимпатичное топтание.
Но это было уже последнее, потому что сон вдруг кончился, а явь еще не наступила, и приходилось, хочешь – не хочешь, болтаться где-то между тем и другим, надеясь, что скоро наступит утро.
97. Разные люди
1
Володя золотодобытчик. 27 лет работал в Якутии на буре. Рассказы его были занимательны. Рассказывает: «Говорят – выезжайте туда-то и туда-то. Приезжаем. Зима, 60 градусов. Живем в машинах. Руби – сначала баню, потом бараки. Ну, конечно, выпьем. А пьют у нас совсем не так, как здесь. У нас как сел за стол да начал пить, так и пьешь, пока не упадешь под стол. А утром начинаем бурить. Бурим, бурим, нет золота. Переезжайте на другое место – километров за триста. Придут охотники, а они богатые, им в сезон план – шесть куниц – соболей, они настреляют двести, а одна шкурка – полторы тысячи. Они говорят – тут у нас бараки, живем – не тужим, водки навалом, мяса от пуза. Мы говорим – так это ж наши бараки, мы строили. Давай ящик водки или спирта и живи. Нет, говорят, у нас у самих не хватает. Ладно, говорим. Едем ночью, приезжаем к нашим баракам, вынимаем из них все их продукты, крупу, соль, аккуратно складываем, а бараки – солярой, и только спичку – вшик! И домой».
Я говорю:
– Нехорошо это, ну сделал бы доброе дело, оно потом тебе зачтется.
– Кем, – говорит, – зачтется?
Я спрашиваю:
– А были случаи, когда они давали водку? Что тогда?
– Тогда живи себе на здоровье, – сказал Володя, удивляясь моим вопросам.
Чувство справедливости.
Ничего так далеко не уводит от Бога, как чувство справедливости, – древняя, но вечно живая истина.
2
Еще герой.
Он выпирался перед Богом, как выпирался, может быть, какой-нибудь несчастный бомж перед хорошо одетым господином, выставляя напоказ свою нищету, свою боль, свои язвы, свои выбитые зубы – все свои физические немощи, бурлящий живот, волосатые руки, презрительно глядя сквозь него и его машину. Все это выглядело так, как будто он говорил: «И наплевать. Какой есть, такой и есть».
3
Сижу в машине, остановившись возле монастыря, в ожидании кого-то. Подъезжают дорогие машины, из них выходят, как на подбор, некрасивые женщины и мужчины, золотушные дети, на чьих лицах уже проступал идиотизм, злоба, все их будущие преступления, жестокости, малодушия, страх, неверие. Молодящиеся старики и старухи вываливались из Ленд Крузеров и Ниссан Патролей, щелкали фотоаппаратами, смеялись, шутили, громко разговаривали.
Кажется, я почувствовал суеверный ужас. Неужели, Господи? Новые прокаженные шли вдоль забиравшего вверх, к белой монастырской стене, холма, оглядывали окрестности, снимались на фоне памятника Пушкину, смотрели вверх, на едва белевшие сквозь зелень стены храма. Деньги как знак отверженности – и чем их было больше, тем ужаснее была эта отверженность, которая подтверждала себя вдобавок каким-то особенным отсутствием красоты, тусклым лицом, неопрятно раздавшейся задницей, заплывшими глазами, ничего не выражавшим взглядом, тяжелым, как утюг, подбородком, но больше всего – каким-то отсутствием смысла на лицах, отсутствием света и тем, что не поддается вербализации, но без чего человек есть только жалкая тень среди таких же, как и он, жалких теней.
98. Отвяжись, плохая жизнь
Бывало, что заболевал весь монастырь какой-нибудь загадочной болезнью, как это было, например, в начале прошлой весны, когда шатающийся невесть где послушник Цветков принес в монастырь проверенное, как он уверял, средство, способное победить все невзгоды и позволить зажить любому счастливой и правильной жизнью.
Средством этим было небольшое заклинание, которое следовало повторять до тех пор, пока счастье само не постучит тебе в окно.
Слова, которые следовало при этом произносить, были самые простые.
«Отвяжись, плохая жизнь, – подбадривая отчаявшихся и укрепляя в вере сомневающихся, – привяжись, жизнь хорошая».
У кого был слух, тот это заклинаньице пел, а те, у кого слуха не было, все равно его пели, хоть и не так убедительно, как им хотелось бы.
Скоро дошла эта новость и до ушей отца Иова, который, как человек, мягко говоря, осторожный, по обыкновению выслушал все внимательно и даже расспросил рассказывающего о деталях, однако напоследок услышанное раскритиковал и даже назвал его «смешным» и совершенно недостоверным, в доказательство чего даже слегка ударил себя кулаком в грудь и пожал плечами.
– Ерунда, – сказал он, внимательно глядя на говорящего. – Это же смех один… Мы ведь все-таки монахи, а не какие-нибудь там протестанты, прости Господи.
– Смех-то оно, конечно, смех, – согласился с ним собеседник, тоже пожимая плечами. – Но при этом говорят, что помогает исключительно.
– Не думаю, – сказал отец Иов, давая понять, что тема разговора себя, наконец, исчерпала.
Впрочем, вечером того же дня он крепко запер свою келью, затем разделся и помолился, переходя от просьбы к просьбе, после чего откашлялся и попробовал свой голос.
– А-а, – сказал он, стараясь не слишком переусердствовать. – А-а…
Голос, однако, его не слушался и то норовил дать петуха, то хрипел и сипел, а то и вообще переставал подавать признаки жизни.
Тем не менее, отец Иов не сдавался.
– Отвяжись, – сказал он и снова откашлялся. – Отвяжись, плохая жизнь… – продолжал он, помогая себе руками и думая, что надо было бы волшебные эти слова не петь, а говорить, что было, конечно, не так внушительно, но зато и не так громко. Подумав так, отец Иов все-таки рискнул пропеть это заклинаньице, надеясь, что его все же не будет слышно из коридора или, еще того хуже, – в келье вечного своего врага, отца Тимофея, которая располагалась сразу за стеной.
Тем не менее, желание стать обладателем хорошей жизни было столь велико, что отец Иов выглянул в коридор, чтобы убедиться, что все уже давно молятся по своим кельям, прислушался к чудовищному храпу отца Тимофея, а затем быстро вернулся к себе и, встав возле образа «Нечаянной радости», опять негромко откашлялся и запел.
Пел он, естественно, и про хорошую, и про плохую жизнь, забирал все выше и выше, и скоро ему самому стало казаться, что это уже не он поет – размашисто, широко и красиво, – а поет ангельский хор, специально собравшийся здесь, чтобы послушать его, отца Иова, пение и наградить его той хорошей жизнью, о которой он пел.
Возможно, отец Иов сумел бы в этот вечер подняться еще выше, поддержанный ангельским парением, но тут в дверь его кельи постучали, и на пороге возникла фигура монастырского эконома, отца