этот враг и супротивник, о том знает Господь наш, который не дает в обиду церковь нашу русскую, а всяким Валентинкам Игнатовским противится и погибель обещает».
Так сказал отец игумен, ввергая монахов в изумление относительно только что ими услышанного, а особенно относительно твердости своего игумена в делах веры и спасения.
И, широко перекрестившись и поклонившись святым иконам, отец Нектарий сказал:
«Начинай, Маркелл. Давай… И погромче, погромче… Пусть знает, сволочь, как настоящего монаха обижать».
При упоминании некоей сволочи даже самым тупым стало понятно, о ком, собственно говоря, идет речь.
Между тем, откашлявшись и немного помолчав, Маркелл возгласил:
«Псалом Давида».
И все сразу стали кланяться и креститься.
«Боже хвалы моей! – продолжал Маркелл, напрягая свой от природы тихий голос. – Не премолчи, ибо отверзлись на меня уста нечестивые и уста коварные; говорят со мною языком лживым».
«А теперь Иов», – сказал отец Нектарий, радуясь, что все идет так, как он рассчитывал.
И Иов подхватил и рассказал о своей жизни много печального:
«Отовсюду окружают меня словами ненависти, вооружаются против меня без причины; за любовь мою они враждуют на меня, а я молюсь. Воздают мне за добро злом, за любовь мою ненавистью… Поставь над ним нечестивого, и диавол да станет одесную его».
«Мануил», – сказал Нектарий, и тот сразу подступил вслед за отцом Иовом:
«Когда будет судиться, да выйдет виновным, и молитва его да будет в грех… И да будут дни его кратки, и достоинство его да возьмет другой; дети его да будут сиротами, и жена его – вдовою; да скитаются дети его и нищенствуют, и просят хлеба из развалин своих».
«Ферапонт».
«Да захватит заимодавец все, что есть у него, и чужие да расхитят труд его. Да не будет сострадающего ему, да не будет милующего сирот его; да будет потомство его на погибель, и да изгладится имя их в следующем роде; да будет воспомянуто пред Господом беззаконие отцов его, и грех матери его да не изгладится».
«Отец эконом».
«Да будут они всегда в очах Господа, и да истребит Он память их на земле, – быстро подхватил отец Александр. – За то, что он не думал оказывать милость, но преследовал человека бедного и нищего и сокрушенного сердцем, чтобы умертвить его. Возлюбил проклятие, – оно и придет на него; не восхотел благословения, – оно и удалится от него; да облечется проклятием, как ризою, и да войдет оно, как вода, во внутренность его и, как елей, в кости его».
«Корнилий!»
«Да будет оно ему, как одежда, в которую он одевается, и как пояс, которым всегда опоясывается. Таково воздаяние от Господа врагам моим и говорящим злое на душу мою! Со мною же, Господи, Господи, твори ради имени Твоего, ибо блага милость Твоя; спаси меня, ибо я беден и нищ, и сердце мое уязвлено во мне».
«Отец благочинный!»
«Я исчезаю, как уклоняющаяся тень, – забормотал отец Павел, почти не заглядывая в текст. – Гонят меня, как саранчу. Колени мои изнемогли от поста, и тело мое лишилось тука. Я стал для них посмешищем: увидев меня, кивают головами своими… Помоги мне, Господи, Боже мой, спаси меня по милости Твоей. Да познают, что это – Твоя рука, и что Ты, Господи, соделал это. Они проклинают, а Ты благослови; они восстают, но да будут постыжены; раб же Твой да возрадуется».
«А теперь я», – сказал отец Нектарий и вдруг возопил во всю силу своих голосовых связок, подняв над собой руки, словно собирался, ни минуты не откладывая, взлететь над этими бренными небесами и навсегда исчезнуть.
Однако он не исчез, а, напротив, стал еще более осязаемым, особенно после того, как открыл рот и возгласил:
«Да облекутся противники мои бесчестьем и, как одеждою, покроются стыдом своим. А я громко буду устами моими славить Господа и среди множества прославлять Его, ибо Он стоит одесную бедного, чтобы спасти его от судящих душу его».
Затем отец Нектарий допел и с шумом захлопнул Псалтирь.
На мгновение в трапезной воцарилась тишина.
Потом кто-то сказал «уф-ф-ф», и монахи сразу закрестились, забормотали и зашумели, изготовившись приступить к обеду.
«Вот вам и «уф-ф», – сказал отец Нектарий, глядя на остывающий суп. Потом он постучал ложкой по столешнице и сказал:
«А давайте – ка еще раз».
И монахи, тоскуя, ответили ему:
«С удовольствием».
4
Но и этого невзлюбившему Валентину Игнатьевну отцу Нектарию показалось мало.
Что-то другое мерещилось ему.
Что-то грандиозное, не поддающееся измерению, такое, чтобы запомнилось на всю жизнь и осталось в памяти потомков.
Ворочаясь поздно ночью на своем ложе, отец Нектарий то видел себя в одеянии епископа, а то и в одеянии Патриарха, шепча при этом какие-то слова, которые, казалось, приходят, откуда их никто не ожидал. А вместе со словами мерещились ему в дреме какие-то грандиозные фейерверки, установленные в его, Нектария, честь, а еще какие-то разноцветные фонтаны, с шипением взлетающие на неимоверную высоту, стоило только отцу Нектарию появиться поблизости; и все это искрилось, шумело и пело, так что ему стало казаться, что он слышит чей-то голос, который учит его тому, что следует делать, и это было так прекрасно, что от избытка чувств он расплакался во сне и проснулся.
Проснувшись же, он немедленно возблагодарил Господа за то, что Тот вразумил его относительно его последующего поведения, которое предстало перед ним теперь прозрачным и понятным, как слеза ребенка.
И вот в первое воскресение Великого поста, когда Русская Православная Церковь отмечает праздник Торжества Православия, анафемствуя все то, что, по ее мнению, православным не является, отец Нектарий превзошел самого себя.
Стоило хору допеть «Символ веры», стоило благочинному Павлу провозгласить анафему всем, отрицающим бытие Божие и утверждающим яко мир сей есть самобытен, – как отец Нектарий выступил перед стоящими в полукруг священниками и возгласил срывающимся от волнения голосом, чувствуя, что наступил, наконец, его звездный час:
«Разоряющей достаток матери нашей Русской Православной церкви и не склоняющей со смирением выю свою перед высшими чинами, среди которых чин игуменский не последний, Валентине, дочери Игнатия, да будет вечная анафема…»
И священники, переглядываясь и пожимая с недоумением плечиками, ответили:
«Анафема-а-а».
А стоящий вокруг народ по привычке тоже собирался выдохнуть «анафема», но потом засомневался и решил до поры до времени помолчать.
Вот тут-то и раздался какой-то шум посреди народа, а затем женский крик и чьи-то бессвязные возгласы, после чего народ медленно расступился, открыв для всеобщего обозрения зрелище упавшей в обморок Валентины Игнатьевны.
Но это была уже другая история, и о ней мы осведомлены крайне мало.
5
Что же касается монахов, то они – на самом деле – хоть и огорчались самодурством игумена, но огорчались совсем не сильно, а скорее, по привычке.
Дело заключалось в том, что игумен наш быстро загорался какой-нибудь новой идеей, но так же быстро остывал, так