да и цоканье копыт и ржание становились все отчетливее, все громче, все настойчивее.
Потом лошадь ударила лбом в дверь, ведущую в апартаменты игумена, и та бесшумно отворилась перед ней, словно давно уже ожидала ее появления.
Сделав несколько шагов, кобыла остановилась перед ложем отца Нектария и, подняв голову, тихонько заржала.
– Маркелл, – позвал шепотом Нектарий, зная, что никто уже не услышит его и не придет к нему на помощь.
– Иго-го, – негромко пропела лошадь, и горящий перед иконой огонек заметался и чуть не погас от пронесшегося по келье ветерка.
– Ну, хватит, хватит, – сказал настоятель, заползая в самый дальний угол своего ложа и натягивая на себя большое пуховое одеяло. – Ну, сдал я тебя на комбинат, так и что?.. Не я, так другой бы сдал.
– А тебе от этого легче, что ли? – спросила лошадь и снова негромко заржала.
– Иго-го, – сказал отец Нектарий, выглядывая из-под одеяла. – Вот тебе и «иго-го»…Что теперь-то говорить, лучше, не лучше?.. Что сделано, то сделано.
– Дурак ты, игумен, – сказала лошадь, переминаясь с ноги на ногу и тяжело вздыхая. – Кто тебе, интересно, сказал, что все уже сделано?.. Все только начинается, игумен… Только начинается. Другое дело, понравится ли это, начинающееся, тебе, но, боюсь, об этом рассказывает совсем другая история, не наша…
И от этих загадочных слов отец Нектарий закричал, и крик его вырвался из открытого окна кельи, поднялся над поселком, будя ангелов и пугая звезды, которые от страха осыпались в прозрачные воды серебряной Сороти, делая ее еще прозрачней, еще чище, еще загадочней и серебристей.
94. Анафема, или божественная сила 108 псалма
1
Что-то особенное было в этом месте у монастырских ворот, что заставляло отца Нектария всякий раз, когда он проходил в братский корпус или просто прогуливался, настороженно прислушиваться к какому-то зуду в груди, к какой-то незнакомой мелодии, которая словно хотела сказать ему что-то важное, но все никак не решалась и только шумела в ушах, так что если прислушаться, то, пожалуй, можно было услышать какой-то слабый, прозрачный голосок, который шептал ему время от времени прямо в сердце: "Догадайся, догадайся сам… сам…"
То, что отец Нектарий никогда не слышал о даймоне Сократа, можно считать фактом твердо установленным, ибо если бы он слышал о нем, то знал бы также и мнения многих святых отцов, ставящих всех этих античных даймонов ничуть не выше мелких бесов, омрачающих жизнь христианина, которому, во всяком случае, не следовало бы никогда слушать, что божьим попущением нашептывала в его уши эта юркая серая бесовщина.
А нашептывала она явно какую-то мысль – такую простую, такую внятную, что оставалось только протянуть руку и схватить ее, как зазевавшуюся птичку, да вот беда – стоило лишь отцу Нектарию изловчиться и уже было поймать непослушную пичужку – как та стремительно ускользала прочь, порождая в голове отца Нектария этот шепот, это свербение, эти перезвоны небесных колокольчиков и попутно напоминая нам размышления святого Антония Падуанского, который утверждал со знанием дела, что бес только тогда бывает в выигрыше, когда человек сам догадается о том, о чем догадываться ему не следовало бы вовсе.
И отец Нектарий догадался.
Прогуливаясь как-то возле монастырских ворот, он неожиданно остановился, и его хмурое лицо вдруг просветлело, как светлело оно обыкновенно всякий раз, когда он страстно обличал с амвона Мамону, твердо зная каким-то шестым чувством, что, сколько Мамону ни обличай, она все равно никуда не денется, в чем, конечно, тоже можно было видеть Божью милость, поскольку уберечься от мамоны было совершенно невозможно.
И вот он улыбался, и его улыбка передалась стоящему рядом охраннику, который тоже улыбнулся ему в ответ и даже слегка поклонился, хоть Нектарий эту улыбку и этот поклон, конечно, проигнорировал.
Вместо этого он приказал, чтобы ему срочно прислали Павла.
Пока охранник бегал в поисках благочинного, наместник совершил несколько странных па, похожих на какой-то южноамериканский танец. Потом он притопнул ногой и даже попытался присесть, что у него почти получилось. Тем не менее, по всему было видно, что он очень доволен.
Павел примчался, стирая ладонью пот со лба и выпучив глаза.
– Ты это видел? – спросил его наместник, не удостаивая благочинного объяснениями и кивая в сторону книжного ларька. – Ты посмотри, посмотри…
Павел посмотрел, но ничего сверхъестественного не увидел.
– Лучше смотри, – сказал отец наместник и отвернулся для того, наверное, чтобы Павел лучше почувствовал разницу между собой и наместником.
– Так ведь, что, – сказал Павел, недоумевая. – Ворота, что ли, красить будем?
– Ворота, – сказал Нектарий, ухмыляясь непонятливости благочинного. – Сам ты ворота недоделанные… Да посмотри же повнимательней!.. По-твоему, чей это ларек, Павлуша?
– Вестимо, – сказал Павел, – заповедника. А чей же?
– Заповедника, – сказал Нектарий и усмехнулся. – Был заповедника. Не спорю. А стал наш с тобой! Ну, теперь-то понял?
На лице Павла отразилось одновременно живейшее понимание и некоторая растерянность.
– Так как же, – все еще не до конца понимая, что происходит, сказал он осторожно. – У нас с Заповедником, я помню, договор или как?
– Если по договорам жить, то и штанов не купишь, – доходчиво объяснил Нектарий и добавил:
– Знаешь, как это переводится?.. Кто смел, тот и съел.
И засмеялся, глядя на растерянное лицо благочинного.
Между тем дверь в ларьке отворилась, и на пороге появилась улыбающаяся Валентина Игнатьевна, полжизни проторговавшая в этом самом ларьке дешевыми бумажными иконами, книжечками про Пушкина и прочей ерундой, которую охотно раскупает заезжий турист под крылом и защитой Заповедника.
Увидев отца Нектария и отца благочинного, Игнатьевна заулыбалась еще шире.
– День-то сегодня какой, – сказала она, подходя под благословение.
Отец Нектарий, однако, по поводу хорошего дня ничего не сказал, а сразу перешел к делу.
– Ты вот что, – сказал он, отпустив из-под благословения Валентину. – К завтрему собери тут все твои вещи, все упакуй да и вынеси с Богом, чтобы чисто было… А ключи мне не забудь отдать. Или вон благочинному.
– Как же это, собери, – спросила ничего не понимающая Валентина Игнатьевна. – У меня завтра рабочий день. Что вы, батюшка!
– А вот так. Был рабочий, а стал не очень, – срифмовал игумен и засмеялся. Вслед за ним негромко засмеялся и отец Павел.
– Как же это, – продолжала не понимать Валентина Игнатьевна, глядя то на игумена, то на благочинного. – Так вот взять да все и порушить, разве так можно?
– Не чужое, свое забираем, – сказал Нектарий.
– Какое же это свое?.. Это же ларек заповедника, – сказала Валентина Игнатьевна, с изумлением глядя на наместника. – Как же можно-то?..
– Ларек, может, и заповедника, а монастырь мой, стало быть, и все, что на моей земле, все мое, – отрезал Нектарий, делая рукой широкий жест, из которого можно было, пожалуй, заключить, что и земля за монастырской стеной тоже, в некотором роде, принадлежит отцу наместнику и вверенному ему учреждению.
– Вот и подумай теперь, почему я должен пускать сюда