— Где Серега?
— Как где? К вам сюда на съемку пошел.
— Когда?!! — заорал Виктор.
— Ну, минут десять как...
— Он трезвый был? — Виктор допрашивал, а все с ужасом ждали, чем кончится этот допрос.
— Да вроде да. Разговаривал нормально...
— Но он пил?!
— Выпил самую малость, — лихтвагенщик большим и указательным пальцами отмерил дозу по воображаемой бутылке и для убедительности добавил: — Грамм двести...
— Ты зачем ему водки дал?
— А как не дать? Я же с прошлой недели ему пол-литра должен был.
Теперь и все поняли все. К Виктору подошел режиссер и, морщась, как от зубной боли, спросил:
— Зачем же он на съемку поехал? Он ведь не занят в этой сцене.
— В гостинице не хотел оставаться, — пояснил Виктор и сильно ударил себя кулаком по лбу. — Мне бы, дураку, не отпускать его от себя!
Режиссер пальцем поманил к себе заместителя директора, а когда тот приблизился, тем же пальцем указал на лихтвагенщика и сухо распорядился:
— Немедленно отправьте его в Москву.
— За что?! — искренне изумился лихтвагенщик.
Режиссер не ответил: он уже шел к топи. Подошел, посмотрел на почти затянувшееся пятно и стащил с башки пижонскую каскетку.
Днем вместе с водолазами Виктор вернулся к топи. Он сидел на твердой земле, а водолазы по очереди с отвращением кувыркались в густой жиже. Кувыркались до вечера, но тела не нашли. Да и делали они эту работу лишь для порядка: в топи не тонут, топь засасывает в неопределимость без дна. Не вода.
Зашабашили. По просьбе Виктора постановщик на базе соорудил временный памятник — деревянный клин с фанеркой. С помощью водолазов Виктор вбил клин в твердую землю.
"Здесь 19 июля 1990 года погиб артист трюковых съемок Сергей Владимирович Воропаев" — записано было на фанерке.
Тем же вечером Виктор уехал в Москву.
В экспедицию Виктор выбрался для того, чтобы отрубиться от московской суеты, отдохнуть, водочки попить без забот. Потому и не на своем автомобиле в научный городок заявился. Ничего себе отдохнул.
До Серпухова его доставили на режиссерской машине, чтобы в Москву на электричке ехал: дирекция бензин экономила.
Хорошо хоть, что по позднему делу народу мало. Придирчиво выбирал вагон, купе. Устроился у окна. Поезд тронулся. Побежало мимо и назад безобразие обновленного социализма: кривые черномазые домишки, разбросанные шпалы, помойные кучи, обломки железобетона...
Заверещала отодвигаемая дверь, и в вагон вошел лихтвагенщик. Господи, только бы не заметил! Нет, заметил, и без колебаний направился к Виктору. Сел напротив, вздохнул, погоревал вслух, как положено:
— Эх, Серега, Серега...
Деваться некуда, разговаривать надо. Виктор спросил для порядка:
— Вы же с утра в Серпухов уехали. Почему же в Москву так поздно?
— У меня свояк в Серпухове живет, — объяснил лихтвагенщик. Судя по исходившему от него аромату, встреча со свояком прошла на должном уровне. Лихтвагенщик почесал толстым сломанным ногтем щеку и задал вопрос, мучивший его, наверное, еще с утра. — Вот вы, товарищ сценарист, можете мне сказать, за что меня так?
— Наверное, за то, что Сергея водкой угостили.
— Но я-то трезвый был! — азартно возразил лихтвагенщик, но, вспомнив, что надо удручаться в связи со смертью, повторил заклинание: — Эх, Серега, Серега!
— О чем вы с ним, когда на съемку ехали, разговаривали? — неожиданно для себя спросил Виктор.
— Мы-то? Беседы беседовали, — лихтвагенщик покряхтел, вспоминая беседы. Вспомнил. — Он меня все про ту подсечку расспрашивал.
— Что же вы могли ему сказать? Лихтвагена-то на той съемке не было?
— Лихтвагена не было, а я был. Водителя на камервагене подменял.
— Конкретно чем интересовался Сергей?
— Ну, как конкретно? Спрашивал, на каком месте паренек коня валил...
— Где же он, по-вашему, валил коня, паренек этот?
— Так метров двадцать не дошел до вспаханной полосы, когда ему было падать положено. Я и Сереге доложил об этом.
— И что Серега?
— А что Серега, а что Серега? Разволновался сильно, бормотал все: "Кто же его предупредил, кто же его предупредил?"
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Интересное кино, — высказался Виктор. — Интересное кино...
Хоть возвращайся. Ах, как надо потрясти полкаша и мальчишку!
Лихтвагенщик вдруг хихикнул:
— Меня режиссер прогнал, а их, трюкачей этих, полковника и паренька, директор шуранул, — лихтвагенщик неумело изобразил директорский крик: "Чтоб ноги вашей не было! Мне, дураку, наука — не гонись за дешевизной! Лучше бы я Петьку Никифорова позвал, он хоть и дерет безбожно, но дело делает!" — И уже своим голосом: — Загнал их с конями в скотовозку и будьте здоровы, граждане хорошие.
— Интересное кино... — еще раз высказался Виктор. Теперь можно и не возвращаться. Если искать концы, то только в Москве.
— Полтора часа еще ехать, — сказал лихтвагенщик и зевнул во всю пасть, опять сильно ароматизировав атмосферу. Видно, притомился, потому что прикрыл глаза и привалился виском к оконной раме. С залихватским перебором стучали колеса электрички, убаюкивая лихтвагенщика. Он и заснул.
Виктор дождался, когда лихтвагенщиков сон стал необратим, поднялся со скамейки, достал с полки сумку и вышел в тамбур, прокуренный до ядовитости. Постоял, покурил, посмотрел через грязное до невозможности оконце на мелькавшие в сумерках серые березы, а потом направился в другой вагон.
Доехал до Каланчевки, так ему сподручней было.
Виктор как два года, был в разводе. Шикарную кооперативную квартиру в Гагаринском переулке, ныне имени Рылеева улица, мирно разменяли. Ему досталась однокомнатная квартира в облезло-белом двенадцатиэтажном бараке на улице Васнецова.
Вроде рядом, а неудобно. На трамвае доехал до олимпийского комплекса, а от него по Мещанской потопал пешочком.
Не любил он возвращаться в холостяцкий свой дом после долгого отсутствия.
Стул из-за письменного стола выдвинут, на стуле отвратительные домашние портки, шлепанец почему-то посреди комнаты. Быстренько включил нижний свет — настольную лампу, торшер, бра — и выключил верхний. Желтее стало, уютней.
Зато на кухне — шик и блеск — за этим он следил параноически. Самой страшной поговоркой для него была "Где жрут, там и...". Только открыл холодильник, чтобы посмотреть, есть ли чего пожрать, как зазвонил телефон. Звонил худрук студии, где снималась картина, приятель:
— Как это все произошло, Витя?
— Можешь ты понять, что я только вошел в дом? — заорал Виктор.
— Ну ладно, завтра поговорим, — смирился худрук и повесил трубку.
Поев, Виктор разобрал тахту, разделся, лег и стал думать над тем, о чем спросил худрук. Как это все произошло.
Ветер покачивал верхушки столетних деревьев, и от этого солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь двигающуюся листву, падали на землю, как струи дождя, то спокойно, то порывами, аритмично, непредсказуемо, весело.
По ухоженной аллее в обе стороны вышагивали, блестя вычищенными боками, сытые лошадки, неся на себе всадников в цилиндрах, в камзолах, бриджах, в хорошо надраенных сапогах для верховой езды. В основном дамы.
— Булонский лес, мать их за ногу! — негромко, но с чувством выразился Виктор, наблюдая сию картинку.
И правда, будто не в Москве. Щеголеватый павильон для отдыха клиентов, симпатичный домик администрации, не по-русски аккуратно содержащаяся конюшня, огражденная ярким забором площадка для выводки, на автомобильной стоянке — исключительно иномарки.
Вот только дамочки, хотя и старались, но все же подводили: переговаривались плебейски громко, изредка по-рязански повизгивали от страха. Совсем по-парижски у них не получалось.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
На стоянку мощно вырулил безукоризненный "Ауди" цвета мокрого асфальта, остановился, и из него выбрался могучий мэн северокавказской наружности. Мэн хлопнул дверцей и, не обращая внимания на окружавший его прекрасный мир, прошел в административный домик.