class="p1">Литкин опустил голову, губы его вздрагивали.
— Мы пришли выручать их во имя спасения рабочих. А кто прав, кто виноват — скрыто за мглой революции… Арестованные рабочие и крестьяне каждую минуту могут быть расстреляны, — сказал Литкин с мольбой в голосе. — Мы вас умоляем выпустить офицеров, дабы избежать пролития крови мирных и ни в чем не повинных граждан… Поймите: профсоюзы, дума и другие организации и учреждения в тяжелом, безвыходном положении… От вас зависит спасение жизни тысяч людей… судьба города… Пушки англичан наведены на город… Он превратится в груду развалин… Если вы откажетесь освободить полковника Коняева…
— Это за одного палача! — горячо воскликнул Бардин. — За палача, присланного истреблять народ… А ведь англичане пришли сюда, кажется, с «визитом вежливости»?
— Они будут расстреливать народ в белых перчатках, — зло дополнил Пастернаев.
Наступило молчание.
Горбылевский многозначительно посмотрел на делегацию.
— Придется вам подождать. Соберется народ — сам решит…
В это время в карьер спускался обоз. На телегах громоздились корзины, узлы, подушки, блестели самовары, голубели кастрюли. По сторонам шли мужчины, женщины, подростки. Некоторые женщины несли грудных детей. Обоз остановился. Петька Шумный и крестьянин с запыленной бородой подошли к Колдобе.
— Это беженцы-крестьяне, товарищ командир, — доложил Шумный, приставив по-военному винтовку к ноге.
— Мы бежим от белых… Крестьяне мы, — быстро пояснил старик, подходя к Колдобе. — Примите, Христа ради, нас, страдальцев… Надо разгрузиться…
— У них мертвые есть, — добавил Петька.
— Мертвые? Откуда же вы? — спросил Колдоба, внимательно всматриваясь в крестьянина.
— Бежим мы из-под самого перешейка. Там теперь белые всех изгоняют… Укрепляются там… А убитые… Это вот тут, недалеко, татары напали… Прямо по детишкам палили… Куда деваться?.. Что ж это делается на божьем свете?!
От обоза донеслось надрывное женское рыдание.
— Ой, миленькие, помогите… Сыночек, дитяточко мое…
— Должно, ищо умер кто-то, — промолвил крестьянин и заспешил к обозу.
Вызванные отрядный врач и санитары начали снимать с подвод убитых и раненых женщин, стариков и детей. Убитых положили в тени, одного подле другого. Родственники и знакомые падали перед покойниками на колени, целовали их руки, лица и надрывно плакали, причитали. Раненая, поседевшая молодая женщина на коленях отползла в сторону, держа на руках только что умершего двухлетнего мальчика. Не отрывая взгляда от раны, зияющей на его ключице, она покачивала бездыханное тело на руках, что-то напевала и все припадала к еще не остывшему тельцу, прижимала его к себе.
— Вот что делают с людьми те, кого вы пришли защищать, — сказал гневно Колдоба парламентерам. — Стыдились бы служить разбойникам!
— О чем с ними говорить! — резко бросил Горбылевский и направился к беженцам.
Высокий, еще молодой доктор, с потемневшим лицом, в белом с кровавыми пятнами халате, в тени обрыва осматривал раненых и показывал двум молоденьким сестрам, как бинтовать раны.
— А где моя мамочка? — спрашивала раненная в ножку девочка с соломенными подстриженными волосами. — Ой, боит, боит ножка… Мама, иди, иди-и же, боит!
Ее мать, крупная, дородная русская женщина, лежала среди мертвецов. Взор ее больших остекленевших глаз был устремлен к небу, и светлое лицо как будто улыбалось золотому облачку, пробегавшему над холмами.
2
Был полдень. Стояла необычная тишина. Ослепительно яркое и горячее солнце, казалось, расслабило воздух и сделало его неподвижным; слышалось монотонное жужжание насекомых. Нарядные, беззвучно летающие бабочки кружились над неподвижными кустами шиповника и терна и нежно чуть-чуть прикасались к ярко алеющим, только что появившимся среди зелени макам. В прозрачной синеве неба невидимый жаворонок страстно разливал свою весеннюю любовную песню.
И вот эту тишину разорвали встревоженные человеческие голоса:
— Эй, на соб-ра-ни-е-е!
— Душегубов обсуждать будем!
— Все-е до главных захо-о-дов!
— На собрание!..
Огромная балка-выемка, находившаяся у главного захода в каменоломни, окруженная обрывами, стала быстро наполняться вооруженным народом. Партизаны по приказу командиров рассаживались на зелени пологих обрывов. Сюда потянулась вся деревня Аджимушкай. Шли рабочие заводов, крестьяне, каменорезы, батраки, рыбаки, старики, старухи, парни, девушки, подростки, дети. Обрывы этой балки, вернее — котлована, имели вид какого-то грандиозного открытого цирка, наполненного тысячами людей. Из заходов показались дымящие факелы — то выводили с завязанными глазами арестованных полковника, поручика и их дам. Им развязали глаза. Они с удивлением и ужасом рассматривали возбужденных, оборванных, изможденных партизан, одетых кто в дырявую, пожелтевшую от времени шинель, кто в изодранный, задубленный от грязи ватник, кто в матросскую форму, кто в парусиновую голландку. Это был мужественный, выносливый, героический русский народ.
Внизу, около захода, на глыбу камня поднялся председатель штаба Савельев, и голос его громко раздался над головами собравшихся людей:
— Товарищи! К нам прибыла делегация из города с ходатайством об освобождении задержанных нами офицеров. Мы этот вопрос обсудим здесь, на общем собрании всех партизан. Сперва я предлагаю дать слово делегатам — пусть они расскажут всем, чего они хотят от нас.
— Давай, давай послухаем, що воны нам скажут!
— Посмотрим, что за птицы к нам еще прилетели…
— Не верьте гадюкам!
— Тише!
Перед собравшимися на той же возвышенности, с которой сошел Савельев, выросла худая и тонкая фигура Литкина. Не успел он промолвить слова, как послышались со всех сторон возгласы:
— Это ж эсер! Долой! Такого делегата нам не нужно!
— Цэ ихний гусь, цэ не наш!
— Долой белоручек!
— Геть отсюдова!
— К бисовой матери его!
— Товарищи, так это ж той господарик! У панов тарелки лыжэ… Сходь оттуда!
Какой-то надрывающийся голос упрашивал:
— Товарищи! Тише! Да подождите… Выслушаем, что он хочет нам сказать.
Над бушующим народом поднялась рука Горбылевского. Людское море затихло.
Литкин заговорил.
— Граждане, сейчас в городе, — сказал он взволнованно и заискивающе, — арестовано несколько сот рабочих и крестьян. Каждую минуту им угрожает смерть…
— Все знаемо! Говори: что ты хочешь от нас?
— Им угрожает смерть, будут расстреливать тысячу за одного.
— И это мы знаем. Говори прямо!..
— Не верти!
Шум, ругань заглушали одинокий голос Литкина.
Он постоял немного с опущенной головой и сошел с камня. Проходя мимо Горбылевского, произнес с отчаянием в голосе:
— Да, мы для них чужие.
Наступила внезапная тишина. На известняковую глыбу поднялся Горбылевский. Обратившись к прибывшей делегации, он бросил:
— Не верит вам народ!
И, взглянув на пленников, Горбылевский продолжал:
— Вы, полковник, видите перед собой настоящих героев! Это рабочий класс и бедное крестьянство, это революционная армия, которая в таких муках отстаивает свои законные права на жизнь, на свободу. Что бы вы ни делали с нами, но цепей рабства вам больше не надеть на нас! Все умрем, но рабами не будем! Ни этот мрак подземелья, ни ледяной холод, пронизывающий нас до костей, ни ваш динамит, ни ваши зверства, ни те