— Изволь, вот он я, перед тобой. Встать на колени?
— Ох, до чего заманчиво! Да только что мне это даст, покуда мы наедине? Если расскажу кому — всё равно не поверят! Так что, видимо, придётся обойтись без крайних мер, и сказать вам правду просто так, за красивые глаза.
А вот про красивые глаза было лишнее, и прозвучало чертовски двусмысленно, принимая во внимание тот факт, что глаза у Волконского и впрямь были ох какие красивые. Но порог своего девичьего смущения Сашенька переступила кажется одновременно с порогом в квартиру Мишеля, так что стесняться своих речей было уже как-то поздновато.
— Ты прямо образец великодушия! — Съязвил-таки Мишель, не удержался. Но теперь, почему-то, эта реплика прозвучала по-доброму, совсем не обидно. Александра невесело усмехнулась.
— Какая разница, если Алексей Николаевич всё равно наверняка рассказал бы вам всё по приезду? Неделей позже, неделей раньше. Вы ведь не показывали ему это письмо?
— Нет.
— Так я и подумала. Он бы сразу понял, о ком речь. Максим Рихтер — бывший репетитор Юлии Николаевны, самый преданный её слуга. А в далёком прошлом, если верить слухам, он был гувернёром вашего дяди.
— Максим Стефанович? — Мишель, кажется, начал что-то такое вспоминать. — Да я и фамилии-то его никогда не знал! Алексей упоминал о нём пару раз, а вот матушка никогда. Но, постой, как он может о чём-то знать, если его уволили лет двадцать пять назад, ещё до моего рождения!
— Это вопрос не ко мне, — пожала плечами Александра. — Но, руководствуясь доводами здравого смысла, осмелюсь предположить, что всё же у него остались связи с Юлией Николаевной. В конце концов, ей ничто не мешало заехать к нему на огонёк, за двадцать пять-то лет!
— А разве он не уехал назад в свою Германию, или откуда он там?
— Фи, ваше величество, какая Германия! Он русский до мозга костей! Подумаешь, батюшка-немец? Самого его это немцем не делает. И прожил он всю жизнь в нашей сельской глуши. Между прочим, мой сосед, очень хороший и добрый старичок!
— Стало быть, он здесь, у нас под боком? Надо же, какая удача!
— Я бы подождала радоваться раньше времени, — предостерегла его Александра. — И, ради бога, не смотрите так, как будто прямо сейчас собираетесь броситься к нему за ответами! Он пожилой человек, а на дворе ночь. Вы, конечно, князь и всё такое, но всё же имейте уважение к его возрасту! Ни к чему будить его в такое время: я вас уверяю, разговорчивее от этого он не станет. Впрочем, я искренне сомневаюсь, что он и при свете дня будет рад с вами пооткровенничать.
— Это ещё почему?
— Ах, видимо, потому, что не все вокруг в таком же безумном восторге от вашего семейства, как многоуважаемая Ксения Андреевна!
— А если без иронии? — серьёзно спросил Мишель.
— Я не могу без иронии! — покаянно призналась Александра. — Меня безгранично удивляет то, что я в дела вашей семьи посвящена куда глубже, нежели вы сами! Как такое может быть? Признайтесь, ваше величество, сколько раз в жизни вы наведывались в имение вашей матушки?
— Раз пять, — подумав немного, сказал Мишель. — Или шесть.
— А Юлия Николаевна приезжала каждое лето! — Будто бы в укор ему сказала Александра. — И вокруг все только о ней и говорили! Волконская, Волконская… точно о небожительнице! И, вот что ведь удивительно, она же вышла замуж за Гордеева много лет назад, но Гордеевой её никто упрямо не называл: всё по старой фамилии, Волконская! Вы не представляете, какая это честь была для простого обывателя — служить при Большом доме! Горничная моей матери, племянница вашего дворецкого, ходила задрав нос, хвастаясь всем налево и направо, какую почётную должность занимает её дядя, а Викентий Иннокентьевич и вовсе был кум королю, сват министру! Ещё бы, такое покровительство! Поэтому, так или иначе, мы знали всех, кто служит или когда-либо служил при вашей матушке. Тем более, такую знаменитую личность, как господин Рихтер!
— Чем же он знаменит?
— Например, тем, что запросто называл князя Алёшкой, в то время как простые смертные раболепно говорили «их превосходительство»! Не «благородие» даже, а «превосходительство»! — Александра невольно улыбнулась, и добавила: — Это всё со слов моего папеньки, сама я тех времен не застала.
— А что же произошло потом?
— Я не знаю! — она покачала головой. — Никто не знает, почему он вдруг ушёл. Вам бы у Алексея Николаевича справиться, или у бабушки вашей. А, впрочем, у самого Максима Стефановича в любом случае выйдет быстрее, при условии, что он вообще согласится отвечать.
— Вот как? То есть, с тех пор, как его рассчитали, он затаил обиду?
— Про обиду вы сказали совершенно правильно, но на счёт «рассчитали» — я не уверена. — Ответила Александра. — Слухи тогда ходили разные. Кто говорил, что ваш отец прогнал его со скандалом, кто-то — что сама Юлия Николаевна погорячилась, но большинство твердили, что Максим Стефанович ушёл по собственному желанию, и последней его фразой было нечто вроде: «Ноги моей больше не будет в доме этих мерзавцев!» Ну, или, может, чуть грубее.
— Я тебя понял, — с усмешкой сказал Мишель, оценив по достоинству её шутку. — Стало быть, мне не ждать, что он кинется мне на шею со своими откровениями, как только я покажу ему предсмертное письмо моей матери?
— Я бы на это не рассчитывала, — кивнула ему Александра. — Не говоря уж о том, что от Максима Стефановича никто не слышал ни единого слова в течение вот уже двадцати пяти лет.
— Как это?
— Я не знаю, — она вновь с сожалением покачала головой, и развела руками. — Говорю вам, там была какая-то тайна, загадка! Не просто так он ушёл, я уверена. Но, как бы там ни было, с тех пор он так ни слова и не произнёс. И даже лёжа на смертном одре с переломом позвоночника, у нас с папой на операционном столе, он ничего не говорил. И потом, когда мы вернули его с того света, лишь целовал руки да плакал, и больше ничего. Да и вообще-то, за всю жизнь, сколько я знала его, ещё будучи маленькой девочкой, я не помню, чтобы он когда-то разговаривал. Видимо, какое-то потрясение заставило его лишиться голоса в тот день, когда его рассчитали. До этого-то, ясное дело, он говорил — как иначе он мог преподавать немецкий вашей матушке? Но, увы, я не знаю, что произошло между ними. Я тогда ещё не родилась, а мой папа, если и знал, мне об этом никогда не говорил. Юлия Николаевна теперь тоже не скажет, остаются трое: Гордеев, ваш дядя и княгиня.
— Первый и последняя сразу отметаются. Отец откровенничать не станет, не в его интересах, а Бабушка при смерти, к ней сейчас не пускают никого. Алексей, если и прояснит картину, то не раньше следующей недели, а это слишком большой срок, — сказал Мишель, и потрясающе спокойным голосом добавил: — Боюсь, за это время могут быть новые жертвы.