изначально сделана из двух отдельных сегментов, скрепленных друг с другом очень слабо, чтобы порваться в определенном месте, после чего нам следовало взяться за оба ее конца, и потянуть на себя, разрывая еще раз, и у каждого из нас в итоге осталась равная половина цепочки. После свою цепочку я застегнул на правом запястье Тессы, а она свою – на моем левом. И все. Церемония была завершена. Клирик торжественно объявил об этом, раздались восторженные возгласы, аплодисменты десятков зрителей, но уже через мгновение все это стало маленьким и незначительным, было изгнано на задворки сознания, когда мы с Тессой слились в поцелуе, долгом, длящемся целую вечность, первом поцелуе супругов.
Затем последовали все положенные формальности: поздравления, подпись документов, утверждающих нас супругами в лице Конгломерата, для чего на церемонии присутствовал специальный человек, который засвидетельствовал наше бракосочетание, и, конечно же, пир, перемежающийся долгими речами гостей, чествующими наш союз, и вручениями подарков. Крайне утомительное мероприятие, признаюсь я вам.
Когда же солнце окончательно опустилось за горизонт, и зажглись разноцветные бумажные фонарики, украшающие наш шатер, Тесса взошла на небольшую сцену, которую ей уступила труппа музыкантов, нанятых для игры на нашей свадьбе. Я и не знал, что Тесса собиралась выступать. Похоже, никто кроме нее не знал. Тесса написала песню в тайне ото всех, чтобы исполнить ее в этот знаменательный день. Песню, которой суждено будет стать знаменитой на весь Адверс, песню, услышать которую в Мистрейд будут съезжаться люди со всех концов материка, песню, вдохновленную нашей любовью.
Тесса поднялась на сцену в своем пышном сиреневом платье, расшитом зелеными лентами в тон ее волосам. Взяв из рук своей подруги Лимы свою гитару, по-видимому, в тайне принесенную той на празднество, Тесса села на высокий стул и в наступившей гробовой тишине оглядела публику, застывшую в ожидании. Ее взгляд остановился на мне, и Тесса улыбнулась. Только счастливый человек может так улыбнуться. Я это знал, потому что и сам в тот момент был счастлив. И я улыбнулся ей в ответ, а потом шутливо нахмурился и поднял бровь, как бы спрашивая: «Что происходит?». Тесса лишь подмигнула мне и, убрав изумрудную прядь, упавшую ей на глаза, провела рукой по струнам и заиграла мелодию.
Имеет ли смысл описывать музыку? Можно ли ее описать? Едва ли. Музыка выше слов, древнее, она существовала задолго до того, как возникла речь, и просуществует много дольше. Музыка более универсальна, проста в своем совершенстве, ее не нужно обдумывать как слова, ее можно просто слушать, открыть ей душу и позволить заиграть внутри себя. Потому я и не стану описывать эту музыку, тем самым упрощая ее, низводя до слов. Но зато я могу описать чувства, которые она во мне всколыхнула. Это было нечто печальное. Грустное, но не безысходное. В песне Тессы не было обреченности, наоборот, в ней звучала надежда. Это было похоже на воспоминания о далеком счастливом времени, теплые, ласкающие разум, но одновременно с тем окрашенные грустью оттого, что все это прошло и больше никогда не повторится. Мелодия Тессы смаковала эту ностальгию, заставляла пропускать через себя всю грусть и тоску по ушедшему снова и снова, чтобы прочувствовать все ее ноты, все акценты, все тонкие мотивы.
Древний Бог Рунон нам с неба дарит серебро,
И часы пробили полночь. Всем мирам назло,
Кости обрастут вновь плотью, вопреки судьбе,
Холод мой согреть под силу только лишь тебе…
В словах этой баллады говорилось о смерти, но пела Тесса о жизни и о любви, сила которой позволила двум влюбленным, оказавшимся по разные стороны бытия, встретиться вновь где-то на границе мира живых и мира мертвых, там, где становятся явью сны, и остаться там вместе вопреки всем законам Вселенной.
Жизнь в холодном, мертвом сердце снова зародишь,
Призовешь из мира мертвых дух мой в мир живых.
Под луной споешь мне тихо о своей любви,
И в гробу открою снова я глаза свои.
В этом была вся Тесса – она не признавала полумеры, не разменивалась на абстракции и не боялась спеть о смерти так, как не посмел бы спеть никто другой. В ее лирике холодная и пугающая приземленность сочеталась с возвышенными романтическими порывами, и это наполняло песни Тессы особой красотой. Она не пыталась преподнести свои баллады как-то иначе, завуалировать их смысл, обернуть текст в приятную слуху упаковку, а наоборот, выставляла напоказ всё уродство действительности, вот только оно переставало казаться уродством и становилось красотой. Пугающей? Странной? Извращенной? Да, может быть, но зато подлинной.
Когда смолкла последняя нота, раздался шквал аплодисментов. Хлопали все, а я громче всех. Эта баллада тронула меня до глубины души, унесла куда-то очень далеко, за пределы этого мира и, вернувшись оттуда, я еле сдерживал рвущийся из груди восторг.
Тесса улыбнулась гостям, быстро смахнула со щеки слезу и поклонилась.
– Еще! – раздались возгласы. – Сыграй нам еще!
Она глянула на меня. Она хотела этого очень, я видел огонь в ее глазах, который могла зажечь только музыка. Пропуская каждую песню через себя, Тесса отдавалась своему делу полностью и без остатка. И я кивнул в ответ, жестом показав ей: «Играй. Это твой вечер».
– Еще одну, – сказала она слушателям. – Только одну, ладно? А то, наши музыканты совсем заскучают.
Гости зааплодировали, и Тесса снова начала играть, теперь уже одну из своих старых, куда более подходящих тону праздника и всеобщему веселью, песен. Некоторые пустились в пляс, другие подпевали и хлопали, а я стоял чуть в стороне и просто наслаждался ее музыкой и ее счастьем.
Конечно же, одной песней все не ограничилось и, закончив эту, Тесса тут же завела следующую, примерно на середине которой, ко мне подошел официант.
– Сэр, – проговорил он мне на ухо, – какой-то джентльмен спрашивает вас.
– Кто? – нахмурился я.
– Он