материальное обеспечение и т. д., а вторые просто-напросто одиночки, оружие которых абсолютно нематериально: чувство, мысль, слово. Наконец, на стороне первых была «тяжелая артиллерия» — сельский житель. Поставленный прагматиками вопрос именно так: «Где лучше?..» — сельским жителем был поддержан безоговорочно, и не словесно, а опять же делом — он ринулся из своих малодворок. Почему же тогда и против чего собирались витийствовать интеллигенты-гуманитарии?
Я хорошо помню те споры в Усть-Дёрже. Поначалу они носили характер игры в одни ворота: нам выставляли аргументы один другого солиднее — экономия, производительность, концентрация, специализация, научно-техническая революция, мы же лепетали что-то невразумительное о человеческой душе — привязанность к родным местам, память рода, красота природы… Такими доводами прагматиков не проймешь, и тогда волей-неволей нам пришлось обратиться к киту, на котором стояли наши противники, — к экономике. Этим в первую очередь и объясняется вспышка проблемы в публицистике, публицистов вынудили к этому экономисты-прагматики. И тут союзниками нашими оказались хозяйственники, председатели колхозов и директора совхозов. В споры врезалась земля, та самая — пашня, сенокосы, пастбища, — которая с «закрытием» деревень обрекалась на запустение. Первыми разглядели грядущую беду председатели, каждый — в своем хозяйстве. Тут меня опять удивляет, почему хозяйственника сразу понял и разделил его тревогу тот, кто делом не занимался, то есть публицист, а тот, кто направлял дело, оставался глух и нем?
Впрочем, не совсем так. Были разделяющие тревогу и среди «направляющих». Но их сила оказалась их слабостью, — организованные в аппарат, они обязаны были действовать согласно заданному направлению и не замечали очевидного, а если и замечали, то склонны были относить «неувязки» к субъективным причинам. С того момента, когда возник союз публицистов и хозяйственников, игра пошла уже в обои ворота. Чем она кончилась, известно: прагматики вынуждены были признать… ошибочность курса на сселение. К признанию их вынудила, конечно, экономика, пострадавшая от увлечения экономией. Это-то вот и наводит на размышления. Отчего люди, поставившие себе столь благородные цели, как обеспечение экономического подъема и коренного улучшения быта селянина, вдруг оказались на мели? Я думаю, потому, что их собственный уровень не превышал уровня примитивного счетовода. Не могут же они не знать известной формулы: земля — мать богатства, труд — отец его. Наверно, знают. Только думать не научены. В вузах их готовили как технологов, иа хозяйственных постах с них спрашивали за исполнение предписаний, и именно за исполнительность, а не за хозяйственные успехи, их выдвинули на районные и областные руководящие должности. И в хозяйстве и в управлении они сидят на жалованье, называемом ныне окладом, ни копейкой, ни благом не оплачивая убытков от своего хозяйствования и управления. Потому-то и не поднимаются они выше примитивного счетоводства, которое, как известно, дрожит над сиюминутной копейкой, пуская по ветру завтрашний рубль. И уж полную скудость обнаружили прагматики в своих социальных представлениях — не далее благоустроенной квартиры для мужика. Она была верхом, идеалом, шиком архитектурных проектов. Все остальное, что еще оставалось в деревнях, — школы, клубы, библиотеки, чайные, магазины, ясли, больницы — в целях концентрации сворачивалось, закрывалось, не дожидая, пока проектные картинки превратятся в реальность. И осталась деревня голенькая, и схватились тогда рьяные переустройщики за голову: почему люди валом повалили из деревни, мы же им тако-ой рай обещаем?!
Другая сторона в этом длительном споре — гуманитарии, желая того же, чего и технологи: экономического расцвета и устроения жизни селянина, исходила в своей позиции от человека. От того, каков он есть и каким бы должен быть. Осваивая хозяйственную проблематику, публицисты не зарывались с головой в технологию, а постоянно исследовали свой главный объект: что же происходит во всем этом процессе с человеком? И первыми разглядели так называемые негативные явления: падение дисциплины, беззаботность, растащиловку («несунов»), пьянство, разводы, бесчувственность, эгоизм, стяжательство… Т а к о й крестьянин никак не мог «успешно исполнять планы экономического подъема». Поняли это наконец и прагматики. Так что гуманитарии в затянувшемся споре обнаружили гражданственности куда больше технологов.
IV. БОРКИ
19 ноября 1985 года
Меж двух озер, Бородинец и Горбовское, вытянулся кряж, похожий на вал древней крепости. На одном конце кряжа, ближе к Бородинцу, некогда стояло небольшое имение. Теперь это место называют «Дикой барыней», там сохранились остатки парка, заплывший пруд, смахивающий на мочажину, и, глядя на него, дивишься, как это на вершине кряжа держится вода. Видимо, кряж пронизан водоносной жилой, потому что на другом конце его, на спуске к озеру Горбовскому, сочится ключ, необыкновенно прозрачный и холодный. Судя по монетам, которые из заилевшего колодца, обозначенного каменным полукружием, вымывали мальчишки, ключ этот известен более двухсот лет, с середины XVIII века, и считался целебным. На нижней террасе кряжа, в полусотне шагов от ключа, угадывается постройка, еще видны замшелые камни фундамента, а со стороны восхода шатром раскинулась многостволая липа, посаженная некогда у крыльца, — значит, постройка была жилая, может быть, сторожка при ключе, дававшая приют паломникам.
От имения до ключа по самому гребню кряжа натоптана тропа, уже заглохшая, местами заваленная буреломом, вдоль нее растут кусты бесплодной лещины, пробивающейся к свету молодыми гонкими побегами. За лето побеги вымахивают до двух метров, но вскоре от нехватки солнца усыхают, отгнивают и падают, а корни тянут из удобренной листвой и травами почвы обильные соки и опять и опять гонят молодняк, и лещина, пока живы корни, неистребима. Под сенью сосен и осин, черной ольхи и плакучих берез взошли и пытаются захватить свою долю солнца липки, но доля им выпала нещедрая, и липки тянутся не вверх, а распускают ветви вширь, наподобие зонтичных растений. Под пологом леса они некрасивы, эти дети солнечных просторов и ухоженных парков.
Межозерный кряж меня завораживает. Он притягивает воображение протекавшей некогда здесь долгой-долгой жизнью. Он тревожит совесть задичалостью окрестных полей, лугов и лесов — всего, что поило и кормило, и оскудением человеческой души, равнодушно взирающей на одичание земли.
Полный беспокойных дум, я останавливаюсь на песчаной, неторной, со следами деревенского стада, дороге. Сейчас она только до лесного выпаса, по ней почти не ездят, а когда-то была трактом, большим трактом, связывавшим города-крепости по Ловати и ее бассейну: Холм, Великие Луки, Невель, Усвяты — и далее на Витебск, Полоцк, Киев, Чернигов и в степи Таврии. Ныне дорога переместилась, стала асфальтированной магистралью, но это уже другой век, беспеший и бесконный, а эта, сохранившаяся лишь благодаря коровьему стаду да дровосекам, знавала почтовые и курьерские тройки, мужицкие телеги и царицын поезд, колодников и ратников, литовские дружины и калик перехожих. Седая история у этой дороги, а всего-то песок, да трава, да сухая хвоя, отряхнутая соснами, — все ушло в небыль.