Но я стою на дороге и гляжу на тот конец кряжа, где было имение. Меж двух березовых рощ с коровьими тропами виден след — тут был съезд, он шел по лощине, через овражек, на подъем, он как бы окно, приоткрывающее мне вид в исчезнувший мир. Иду, чтобы заглянуть в это окно, вслед за паломниками к целебному ключу. Я пристраиваюсь сзади, их сегодня немного, несколько баб да увечный солдат, они усталы и молчаливы, в одеждах ветхих и пыльных, но лица просветленны и полны надежд: дошли! Их вела сюда вера в целебную силу ключа, а меня что ведет? Праздный интерес? О нет! Я тоже жажду исцеления. От тоскливой, изнурившей душу, неотступной думы: почему? Почему тут все одичало? И тут, и в другом месте, и в третьем — куда бы ни пошел, ни поехал, всюду наткнешься на запустение с едва приметными следами человеческих рук…
Однако вопросы потом, иди, куда направлялся. Взойди на кряж, минуй приземистый, деревянный, совсем не богатый — только и отлички, что под тесовой кровлей, — дом с хлевами да амбарами, пройди краем парка по выгороженной тропе и теперь оглядись с высоты. По обе руки, с правой и с левой, увидишь голубые, с отраженными облаками, с опрокинутыми соснами, окаймленные камышами чаши; прямо перед тобой, внизу, почти под отвесным скатом — мшистое болото с чахлыми березами и дремлющими в мареве знойного полудня цаплями, а сзади, за небольшим полем, — дорога, неизвестно где берущая начало и где кончающая свой бег. Вот и все, что видят твои очи, всего лишь клочок земли, но как же много зрит в нем душа! Всю неизъяснимую прелесть поднебесного мира! Кто отыскал это благословенное место? Может, оно и породило веру в целебную силу ключа, ведь вон их сколько в округе, родников, чуть не в каждой низине сочится, вспучивает дернину, дает жизнь ручью, протоке, озерку, однако не ко всякому припадают с верой и надеждой, а только к тому, который рожден кряжем.
Воображение мое работает толчками, словно ветер раскачивает ставню, то приоткроет окно, то закроет. Когда ставня откинется, вижу спины в пыльных одеждах: вот они распрямились, заспешили, сейчас спустятся к ключу, согнутся в поклоне, и сухие от жары и хвори уста припадут к исцеляющей влаге. Но ветер захлопывает ставню, видение исчезает, перед глазами дикий лес, словно и не пахло тут никогда человеческим духом.
23 ноября 1985 года
Солнце, искристый снег, припудренные инеем, «поседевшие» за ночь сосны. От моего дома до ключа версты две, я с бидончиком иду к ключу, чтобы набрать из него воды. Я начинаю верить в ее исцеляющую силу.
Так уже было, когда я жил в Усть-Дёрже. Приехали как-то ко мне в гости два председателя, Михаил Голубев и Сергей Ильин, последний и рассказал историю Курьковского ключа. Слышал он от местных жителей, что в войну в Курькове размещался полевой госпиталь, раненые пили родниковую воду, и от этого они выздоравливали на две-три недели скорее, чем должны бы по медицинским заключениям.
Поехали мы тогда в Курьково, нашли ключ и налили из него целую молочную флягу. Стояла она у меня в сенях долго, чуть не месяц, пил я по две-три кружки в день, и вода нисколько не мутнела, не портилась… Несколькими годами позже, когда Ильин вышел на пенсию и стало у него побольше свободного времени, он отвез курьковскую воду на анализ, и лаборанты нашли в ней серебро. Тем серебром, сказали ему, и объясняется быстрое исцеление раненых.
В Горбовский ключ я тоже поверил. Две недели держал в доме бидончик, прикладывался к нему по утрам — вода оставалась такой же свежей и вкусной, как будто только что принесена с ключа.
Снегу немного, земля лишь прикрыта, идти нетрудно, я плетусь нога за ногу, разглядываю заячьи петли на озими, любуюсь стайкой снегирей и слушаю пестрого барабанщика на гулкой сосне. За белой стеной заозерного леса стоит неумолкающий прерывистый гул — там шоссе, по нему гужем идут машины, — но ухо уже привыкло к нему настолько, что слышит лишь тогда, когда сосредоточишься на нем.
Машинный гул разбуживает застарелую думу-вопрос: почему? Почему, обладая такой мощностью моторов, человек не спешит избавить землю от задичалости? Уж сколько лет ищу ответа и, кажется, находил, писал, слышал похвалы и одобрения, и вроде бы пора переключиться на что-нибудь полегче, утешив себя тем, что дальше уж не твое дело, а тех, в чьих руках машины и власть, но дума неотступна, застряла, как заноза, и тревожит, и мешает сосредоточиться на чем-нибудь другом.
Управление, системы, схемы, планы — все это продукт человеческого ума, следствие, но где корень? В материальных возможностях? Да полноте, вон их сколько, куда ни повернись ухом — гул стоит нескончаемый над полями, лесами, дорогами, деревнями и городами, — каких нам еще возможностей? Сотворить-то их, оказывается, не так уж и сложно, а вот претворить… Что, разума маловато? Желания нет? Нужда не подпирает? Не знаю. Если бы знал, так и голову не ломал. Если бы ответ был как вода Горбовского ключа — склонился, напился и исцелился. Так ведь и ключ не враз исцеляет, да и найти его легко лишь по готовым следам. Двести лет ходят люди сюда, но был кто-то первый, и не вдруг нашел он целительный ключ, Горбовский ли, Курьковский, но все-таки нашел и указал людям тропу. Кто он, тот человек? Не по имени, нет, — имя уж не отыскать! — но по натуре? Ясно одно: он страдал. И едва ли только своей болью. Скорее всего, болел болью людской. Для людей искал. И сам он выпил той целебной воды не больше других, не обложил страждущих данью, не огородил свое имя привилегиями. Нет ли тут ответа на вопрос, почему, несмотря на колоссальные возможности общества, человек остается равнодушным к одичанию земли? Кто-то, долженствующий указать пути к ключу, перестал болеть болью народной, удовлетворился своей славой, положением, ему покойно, и душа его не страждет. Этот «кто-то» многолик, превратившийся уже во «что-то», в нечто неосязаемое, в такое, что невосприимчиво к боли и даже к разуму, он усыпил в человеке совесть. Но как ему имя?
25 ноября 1985 года
Легла моя пятая борковская зима. Неделю назад выпал снег, и встали озера. Из пяти эта, пожалуй, самая ранняя, предыдущие ложились в декабре.
Тяжко было оставлять Усть-Дёржу — она до сих пор живет во мне печально-светлыми воспоминаниями, там были и утраты, и разочарования, и много грусти, а облик той пятихатки остался в душе светлым, — но обстоятельства бывают сильнее