Глинка усердно ходил к Шарлю Майеру и вел с ним разговоры о правилах искусства. И снова отвечал ему учитель:
– Правила искусства? Как высшую степень совершенства я могу назвать вам, мой друг, Моцарта, Керубини, Бетховена… Те правила, которых вы столь упорно ищете, гении часто создают, нарушая общепризнанные эталоны… Итак, углубимся в Бетховена…
Глава пятая
В это время не только на Глинку, но и на весь Благородный пансион грозно обрушились другие правила. Раньше они мирно дремали на стене в золоченой своей раме, а теперь вдруг ожили и пришли в ярость: «Кто смел о нас забыть?! Сказано об утренней молитве, что воспитанники, став каждый перед своей кроватью, делают земной поклон, а где эти поклоны?»
Рыжий Гек и господин-мосье-мистер Бигтон носились утром по спальням как угорелые:
– На ваши колена!..
А правила все больше приходили в ярость: «Где благонамеренное молчание? Подать сюда смутьянов!..»
Первой жертвой этой ярости стал старый, охрипший от выслуги лет колокольчик. На смену ему явился новый, нестерпимый для уха грубиян-колокол, от которого некуда было укрыться. С утра до ночи грозился он: «Я вам!.. Я вам!..» Под этот звон из рамки, в которой раньше мирно дремали правила, вдруг выглянул лысый бес, состоящий по Министерству просвещения. Он проверил воспитуемые в пансионе души, пересчитал пуговицы на сюртуках и мундирах и, установив пищу духовную, опрометью бросился в спальни: может быть, воспитуемые души вольнодумствуют во сне?
Побывав в спальнях, лысый бес вернулся к правилам и иссохшим копытцем начертал нововведение: «Два служителя ходят всю ночь по спальням, сменяясь каждые три часа». После этого, по неудержимой склонности лысой души, беса потянуло к отхожим местам: может быть, там вольный дух? Ага, вот она, крамола! Воспитанники приходят и уходят кто когда захочет – вот оно, потрясение основ! Бес снова опрометью бросился к правилам и вписал еще один спасительный параграф: «Воспитанники отпускаются в отхожие места, для оправления нужд, по 12 человек под надзором комнатного дядьки, который под опасением строгого взыскания наблюдает, чтобы воспитанники между собой не разговаривали…»
Так усердствовал на пользу просвещения смердящий бес, а когда кончил, с удовлетворением поднял сучью морду: теперь, кажется, все! Вскочив назад в рамку, бес скрылся, оставив в пансионе новые правила, тотчас скрепленные начальством гербовой печатью.
Грубиян-колокол назойливо лез в уши: «Я вам!.. Я вам!..»
А по ночам в спальнях печатали шаг дежурные дядьки: «Ать-два, спать!»
Где ты, тихая Коломна? Где вы, былые вольности? Со времени переезда пансиона в Семеновский полк в классах стал появляться сам директор университета и причисленного к университету пансиона, действительный статский советник Кавелин. Ни в университете, ни в пансионе никто не запомнил за директором такого смертного греха, чтобы он хоть когда-нибудь улыбнулся. Явившись в пансион, действительный статский советник неслышно двигался по коридорам и сверлил взглядом каждого воспитанника: «А достоин ли ты высокого звания верноподданного и дворянина?»
Беда началась с библиотеки. Сам директор обнаружил там старую-престарую книжку и в ужасе отпрянул от нее, словно ужаленный змеей.
– Что это такое, сударь?! – истошно кричал он на инспектора пансиона.
Инспектор глядел на книжку, ничего не понимая. Преступница мирно топорщила растрепанные листы, ничем не обнаруживая злодейских замыслов.
– Да вы хоть заглавие-то, сударь, читали ли? – шипел директор – «О должностях человека и гражданина»! Гра-жда-ни-на, су-дарь!.. – Директор перелистал страницы и, объятый ужасом, прочел: – «Республикою называется такое государство, в коем многие благородные или из народа выбранные участвуют…» – Судорога перехватила дыхание директора, и он едва выдавил из себя: – Республика!.. Да ведь этак у вас и цареубийцы заведутся!.. Убрать! Уничтожить! Истребить!..
Подинспектор Колмаков стоял рядом и неустанно обдергивал жилет, который словно порывался начать диспутацию с грозным начальством.
– Осмелюсь доложить, ваше превосходительство!.. – начал было Иван Екимович.
– Молчать! – неожиданно громко отчеканил его превосходительство и, потеряв последнее равновесие чувств, взвизгнул: – Молчать, болван!
– Болван, ваше превосходительство! – ответил Иван Екимович, усиленно моргая.
Но директор продолжал рыться в книгах с таким рвением, что ничего не слыхал.
А с должностей человека и гражданина все и началось. Со времен императрицы Екатерины жила себе эта наставительная книжка, изданная нарочито для училищ, и очень убедительно толковала о том, какому человеку какая должность отведена господом богом… Сказывала книжица, что смерды-поселяне должны быть счастливы единственно подчинением господину своему. Толковала книжка и о том, что нет лучше власти для людей, чем самодержавный богоизбранный царь, а если и поминала о республиках, то только для того, чтобы опять же показать, сколь губительно для людей сие измышление сатаны…
Но переменились времена. И хотя далеко от России, в тридесятых царствах, вздумали бунтовать народы, все же нестерпимо стало теперь слово «республика», хотя бы и тисненное мелкими литерами и для самых благонамеренных целей. Высшее начальство давно приказало оную книжицу повсеместно истребить, а глядь, затаилась преступница, да еще где – в столичном Благородном пансионе! Нет, не бодрствовало в пансионе начальство, пока не пробудил спящих действительный статский советник Кавелин.
А вскоре из пансиона исчезли и некоторые профессоры, опять же из-за книг… Профессор Куницын написал и выдал в свет «Естественное право». Раньше эту книгу терпели, а теперь встрепенулись. Лысые бесы, подняв рыла к царскому престолу, злобно заскулили: «Клонится сей замысел к ниспровержению государственных и семейных основ!»
Профессор Галич выпустил историю философских систем. Бесы усмехнулись, довольные новой добычей: «Ага, философия? Так, так… А ну-ка, поусердствуем, адово племя! За царем служба не пропадет!» Так оно и вышло. По высочайшему повелению Куницын и Галич были уволены из университета и из всех прочих учебных заведений. С ними вместе уволили и других профессоров. Те хоть и ничего особенного пока не написали, однакоже могли написать…
В Благородный пансион приходили диковинные слухи. Вернувшийся из отпуска Сергей Соболевский рассказывал о суде, состоявшемся в университете над Галичем:
– Стоит наш Галич, а Кавелин над ним акафист читает. – Соболевский молитвенно сложил руки на животе. – «Вы, – говорит, – предпочли безбожного Канта Христу, а Шеллинга – духу святому! Вы, – благочестивая лиса опустила глаза долу, – предпочли распутную вашу философию Христовой невесте – церкви!..»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});