в шестой главе, эти идеи нашли свое выражение в более мягком подходе органов правопорядка к практикам обмена, осуществляемым гражданами ради выживания.
Экономические власти оставались верны программе нормализации 1930-х годов, в связи с чем в конце войны им не пришлось долго искать новый политический курс. Как и в 1930-е годы, планы реконструкции советской торговли предусматривали восстановление торговых сетей, ликвидацию ОРСов, постепенную децентрализацию поставок и улучшение атмосферы в розничной торговле. И, как и в 1930-е годы, на первых этапах этой реорганизации усилился голод. Однако голод 1946–1947 годов не является главной темой этой главы. Что более удивительно в послевоенный период правления Сталина, так это действительные изменения, произошедшие к началу 1950-х годов. Хотя система розничной торговли по-прежнему имела свои недостатки – часто возникали очереди за потребительскими товарами первой необходимости, а жителям небольших городов по-прежнему приходилось ездить в более крупные за товарами, – похоже, что после сворачивания рационирования в декабре 1947 года проблемы 1939–1940 годов не повторились. По крайней мере на территориях Советского Союза, входивших в его состав еще до войны, не наблюдалось ночных очередей, не начался голод. В этом основополагающем отношении период с 1949 по 1953 год имел больше общего с хрущевским и брежневским периодами, чем с предшествующей ему эпохой: в отличие от постоянных продовольственных кризисов и голода первых тридцати лет советской власти, в последующие сорок лет страна с ними не сталкивалась. Разумеется, не исключено, что когда будут рассекречены и изучены архивы 1950-х, 1960-х и 1970-х годов, найдутся случаи чрезвычайного дефицита, которые можно будет охарактеризовать как кризисы. Однако, по моему мнению, общая характеристика не изменится. Следовательно, советскую экономическую историю можно разделить на два больших периода: период постоянных кризисов, угрожавших выживанию населения, который закончился в 1948–1949 годах, и период относительно «нормального» развития, начавшийся после 1949 года[586].
Если рассматривать поздний сталинский период в этом свете – как переходное время, разделенное важнейшим переломным моментом, – возникают вопросы об устойчивости сталинской экономической системы и ее способности к изменениям, а также о жизнеспособности торговой модели 1930-х годов. В настоящей главе эти вопросы рассматриваются через изучение отношений между торговой политикой, с одной стороны, и количественными и качественными изменениями в период с 1945 по 1953 год, с другой. Как торговая политика, так и структура розничной торговли естественным образом отражали экономическую конъюнктуру: ее кризис или развитие в период до или после 1948 года. Однако сначала экономический кризис, а затем и экономический рост преломлялись через призму реакций и приоритетов советских лидеров, а также через ожидания потребителей и работников торговли. Как и в 1930-е годы, цели советских властей в области торговли не сводились лишь к экономическим. Мерилом успеха также были нравственность и «культурность» в том смысле, который подразумевала концепция «культурной советской торговли». К моменту смерти Сталина в каждой из этих сфер действительно был достигнут прогресс, однако особенности экономической политики советских лидеров не позволили добиться полной нормализации. Действительно, в начале 1950-х годов появились тревожные сигналы, напоминающие товарный голод конца 1920-х и конца 1930-х годов, хотя перебои с поставками в те годы никогда не достигали кризисной точки.
В заключительной главе рассматривается представление политиков об окончании эпохи кризисов. В первых двух разделах дается краткий обзор работы системы распределения товаров в военное время, а затем приводятся данные, на которых основывался растущий оптимизм политиков относительно показателей продаж, рыночных цен и уровня воровства на рабочих местах. Третий, и последний, раздел главы посвящен реализации «культурной торговли» после 1945 года в двух различных контекстах. Моя цель – составить балансовый отчет сталинской торговой политики послевоенной и посткризисной эпохи: что изменилось, а что осталось по-старому; что удалось, а что нет. Образовались ли, по крайней мере, новые отношения между сталинизмом и советскими потребителями?
От «отклонений» военного времени к парадоксу роста
В пятой главе было описано спонтанное возобновление продовольственного рационирования в советских городах в 1939–1941 годах после перерыва, продлившегося всего 4–5 лет. Государственные чиновники сосредоточили свои усилия на продовольствии, хотя потеря кавказских нефтяных месторождений и приостановка гражданского производства во время войны означали, что топливо и промышленные потребительские товары стали крайне дефицитными. В результате немецкого вторжения запасы продовольствия резко сократились, что не сопровождалось соответствующим сокращением числа людей, которых нужно было кормить: по некоторым оценкам, в результате оккупации Советский Союз потерял 47 % довоенных посевных площадей, 45 % поголовья скота и половину предприятий пищевой промышленности, при этом потери населения составили лишь 33 % [Чернявский 1964: 16]. В течение нескольких месяцев после нападения немцев меры по рационированию были включены в национальную систему распределения по образцу начала 1930-х годов и Гражданской войны. Хотя первоначально это касалось только распределения хлеба и муки, но вскоре централизованными пайками регулировалась продажа сахара и сладостей, мясных и рыбных продуктов, жиров, круп и макарон в 43 крупных городских агломерациях; с февраля 1942 года система распределения пайков была распространена на основные промышленные товары [Чернявский 1964: 70–71; Любимов 1968: 21]. К 1945 году централизованная система рационирования снабжала хлебом более 80 миллионов человек, то есть примерно половину населения страны. Этот контингент, уже вдвое превышающий численность бенефициаров системы снабжения начала 1930-х годов, продолжал увеличиваться, и в сентябре 1946 года достиг максимального значения в 87,7 миллионов человек. В итоге 65,4 миллиона имели право на пайки, включающие другие продукты питания, а около 60 миллионов человек получали карточки на промышленные товары [Народное хозяйство СССР в Великой Отечественной войне 1990: 202–205].
В соответствии с солидаристской риторикой Сталина, продовольственные пайки имели не только всеобъемлющий, но и несколько более эгалитарный характер, чем в системах нормирования прошлого. Классовый паек продолжал определять структуру распределения: «рабочим» официально выделялось на 25–33 % больше продовольствия, чем «служащим» на одном и том же заводе или в одном и том же городе; однако в ходе войны категория служащих практически исчезла. Все больше профессий переквалифицировались в категорию «рабочих», пока к 1944-му их соотношение к «служащим» не составляло одиннадцать к одному [Чернявский 1964: 84]. При этом система рационирования продолжала подвергать дискриминации неработающее население: калорийность пайка составляла менее восьмисот калорий в день, а с февраля 1942 года ни один трудоспособный мужчина в возрасте от 16 до 55 лет или женщина от 16 до 45 лет, за исключением студентов и матерей с маленькими детьми, не имели права на получение пайка, если не были трудоустроены. В то же время дополнительное продовольствие использовалось для поощрения «патриотического» поведения: заведения детей, сдачи крови [Чернявский 1964: 7-81; Любимов 1968: 32, 37–38; Moskoff 1990: