не пригрозили конфискацией швейных машинок, и так далее[575]. Надомные работники в частном порядке производили и продавали разрешенные товары: мыло, корзины, бочки, кирпичи и строительные материалы, игрушки, мебель и конфеты, но они также производили и все те товары, которые независимым кустарям производить было запрещено «Правилами» 1936 года. В одном лишь Курске кустари-частники продавали на рынке одежду, шляпы, кожаную обувь и валенки, вязаные носки, варежки и белье, сосиски и другие продукты питания, кожаные седла и упряжь. Три самых ходовых товара, производящиеся надомными работниками в Курской и Рязанской областях – одежда, валенки и конфеты, – буквально наводняли местные базары до 1948 года[576].
В масштабе всей страны блошиные рынки достигли своего расцвета в связи с денежной реформой, проведенной в декабре 1947 года. В соответствии с этой реформой, которая была объявлена вместе с прекращением рационирования, от граждан требовалось в течение следующей недели обменять старые рубли на новые. Разница в обменных курсах была направлена на конфискацию сбережений у всех, кто мог обогатиться на войне: первые три тысячи рублей на государственных сберегательных счетах обменивались по курсу один к одному; государственные облигации, выпущенные до 1947 года, деноминировались по курсу один новый рубль к трем старым; все остальные сбережения или наличные подлежали обмену один к десяти. Заработные платы оставались прежними, но отныне выплачивались в новых рублях[577]. Е. Зубкова описала «праздничную» атмосферу, вызванную сперва слухами о реформе, а после и ее объявлением: реакцией граждан на предстоящее изъятие сбережений стал бешеный рост расходов [Зубкова 1993:41–64; Zubkova 1998: 51–55; Зубкова 2000: 78–88]. По словам одного пожилого москвича, «весь народ» провел вечер 15 декабря на рынке, чтобы обменять старые рубли на товары прежде, чем деньги обесценятся. Чтобы удовлетворить спрос, на рынке появились такие товары и цены, каких прежде не было никогда, даже в самый тяжелый период войны. Что касается моих собеседников, родственники одной женщины в течение недели с 16 по 22 декабря привели на рынок корову и двух свиней и принесли золотые карманные часы; другой мой собеседник привез целую полку дореволюционных книг[578]. Хотя со случаями острого дефицита еще не было покончено (многие регионы переживали продовольственные кризисы на протяжении 1948 года), вся эта неразбериха ознаменовала поворотный момент, после которого народная торговля на рынке постепенно вернулась к довоенному уровню[579].
Частная торговля как общественная формация: преемственность и изменения
Частная торговля, конечно, не исчезла ни после объявления денежной реформы, ни после применения в апреле 1948 года жестких мер против «проникновения частников» в кооперативы и государственные торговые предприятия. Как свидетельствует обширная научная литература, посвященная «второй экономике» Советского Союза, в последующие десятилетия неформальный частный сектор продолжал поставлять товары и услуги, хотя его пропорциональная доля в потребительской экономике, вероятно, снизилась[580]. Был ли он аналогичен по своей структуре неформальному частному сектору, описанному в данной работе? И да и нет. У концепции «второй экономики» есть характерные черты, которые не позволяют применить ее к сталинскому периоду: в частности, при описании «второй экономики» часто говорят, что она паразитировала на социалистическом секторе, получая через него доступ к оборудованию и снабжению. Это, безусловно, соответствовало реальности, о чем свидетельствуют многочисленные случаи мелких краж на рабочем месте. Тем не менее можно с такими же, а часто и с большими основаниями утверждать, что в сталинский период и социалистический сектор зависел от частного. Не только колхозы, но и производственные кооперативы получали свои основные инструменты и машины, когда частных ремесленников принуждали вступать в них. Когда те же бывшие кустари-частники пользовались своим оборудованием, чтобы производить товары для рынка, можно ли согласиться с тем, что они злоупотребляли «социалистической собственностью», как утверждало советское правительство?
Члены кооперативов не всегда соглашались с этой точкой зрения. В 1948 году во время расследований «проникновения частников» обнаружился любопытный случай, касавшийся члена курского швейного кооператива «Крупская» Н. И. Конорева, который фактически работал частным портным. Когда государственный инспектор попытался заставить Конорева «обобществить» его швейную машинку и перевести работу в кооперативное помещение, члены общего собрания кооператива отказались сотрудничать с ним. Как докладывал инспектор своему начальству, «члены артели утверждали, что у всех жен местных ответственных работников есть швейные машинки и они шьют на стороне, и финансовый отдел не предпринимает против никаких мер»[581]. Вместо того чтобы относить этот случай к проявлению «второй экономики», которая появится уже после Сталина, лучше рассмотреть деятельность Конорева как пережиток НЭПа. Подобно множеству аналогичных предприятий из 1920-х годов, его дело было семейным: помимо самого Конорева в нем была занята его дочь. Постоянные клиенты Конорева не входили в круг людей, с которыми он регулярно общался, что было бы характерно для неформальной либо «второй экономики», а относились к представителям того сегмента местного общества, у которых имелись свободные деньги. У Конорева покупали вещи почти все представители курской номенклатуры, однако общение он поддерживал не со своими клиентами, а с такими же кустарями, как он сам. Словом, это тот род малого предпринимательства в сфере пошива одежды, который мог существовать в любой момент времени с 1900 по 1948 год. Однако Конорева нельзя было бы определить как продукт социалистического режима, если бы не два существенных исключения: его формальное членство в кооперативе и отсутствие у него официального разрешения на частный пошив одежды.
В отличие от деятельности Конорева, другие случаи послевоенного времени имеют более отчетливые признаки «второй экономики». Пожилая русская еврейка Лилиана Исаевна, с которой я побеседовала в 1993 году, управляла двумя такими заведениями в послевоенное десятилетие. Из рассказов Лилианы Исаевны стало ясно, что это яркая, волевая женщина: в конце 1930-х годов она разъезжала с бродячей театральной труппой по рынкам, встретила дагестанского князя и вышла за него замуж. После войны она пыталась зарабатывать, изготавливая косметику. От одной своей знакомой из Ташкента, где она жила во время войны, она узнала рецепт туши для бровей и ресниц и с помощью родственников наладила свое дело. Ее дядя, профессиональный фотограф, через своих коллег покупал партиями небольшие стеклянные бутылочки, а также разработал этикетку для туши с надписями на французском, чтобы придать ей стильный образ. С реализацией туши помогал брат: он возил продукцию по престижным универмагам и в частном порядке продавал посетителям. После того как дело успешно просуществовало пару месяцев, Лилиана Исаевна наняла двух работников для помощи с производством и реализацией, а сама больше времени посвятила управлению предприятием. Выгодное дело резко прекратилось в 1949 году, когда одна из сотрудниц