Читать интересную книгу Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Кондарев на минуту замолк и печально посмотрел на друга.

— В больнице и дома я очень много передумал, — продолжал он с горькой улыбкой. — Но вернемся к дружбашам. Я одобряю побоища, одобряю грабежи в лавках, одобряю то, что эти люди подымают дубинки, не желая, чтобы их водили за нос погромщики и спекулянты, но я и осуждаю их за то, что они не понимают, за какое дело взялись; с одной стороны, мне их жалко, а с другой — вижу, что даже жалеть их не имеет смысла. А мы бредим массами и именно по части масс ничего не можем решить… Хочется мне пойти в клуб, послушать, что говорят наши, и посмотреть, как крестьяне будут проходить по городу, — закончил Кондарев шутливо.

— Не надо, только рану разбередишь. — Сотиров вскочил, увидев, что Кондарев поднялся со стула и ищет палку. — Ты мне такого наговорил, что я прийти в себя не могу. Почему это я буду недоволен и почему будут возмущаться все добрые и чистые люди?.. Ты должен мне объяснить. — И он попытался отнять у Кондарева палку, но безуспешно.

— Да, мне кажется, что так и будет, — сказал тот, надевая шляпу. — Потому что добрые и чистые люди всегда консервативны. Они похожи на бедняка, который ввергает себя и свою семью в еще большую нищету, лишь бы расплатиться с ростовщиком и не запятнать свое честное имя. Они христиане, а такие христиане не могут быть с нами. Вот ты, конечно, атеист, но в этическом смысле ты гораздо больше христианин, чем я… А раз так, с такими людьми, как ты, надо вести себя очень осторожно, чтобы не потерять их в борьбе за наше дела И поэтому не нужно им сразу обо всем рассказывать. — Кондарев весело рассмеялся и направился к двери.

Сотиров изумленно смотрел на него.

— Постой! — сердито закричал он. — Ты что, издеваешься надо мной? Если ты считаешь меня своим другом, изволь говорить серьезно.

Кондарев стал спускаться по лестнице.

— Сейчас некогда заниматься этой ерундой, Стефан. Скажи лучше, как мне добраться до клуба, и не злись. Я пошутил. Расчувствовался над дневником… Ну-ка помоги, а наш разговор продолжим в другой раз.

Сотиров пытался его удержать, вмешалась и мать Ивана, но тот не желал никого слушать. Он пересек двор, прихрамывая и опираясь на палку. Сотиров взял его под руку.

— Неужели мои бессвязные мысли произвели на тебя такое впечатление? Для настоящего марксиста они уже дело прошлое, а для меня — развлечение; в них я нахожу особого рода эмоции, — сказал Кондарев, когда они вышли на улицу.

— Нет, ты говорил серьезно. По лицу было видно, что это твои сокровенные мысли. А с ними я не могу согласиться.

Кондарев молчал, борясь с болью, нараставшей в раненой ноге.

Вдоль главной улицы выстроились взводы жандармов. На площади сгрудилась кавалерия. Около казино был выстроен в каре эскадрон, прибывший на подмогу местному гарнизону. Из окон домов и с балконов выглядывали горожане.

Когда друзья подходили к клубу, мимо них пронеслась пролетка околийского начальника. Хатипов спешил встретить дружбы за городом.

35

Клуб был полон, все окна распахнуты. Юноши из гимнастической группы упражнялись на коне. В киоске у входа продавались газеты и партийная литература. Там расположился инвалид Харалампий.

Как только Кондарев появился, инвалид поторопился выйти из-за прилавка.

— Я уж подумал, не попик ли какой отрекся от Христа и явился к нам, — заявил он, крепко пожимая Ивану руку. — Говорил я тебе — сбрей бороду, не идет она тебе! После Маркса и Энгельса никому нельзя отпускать бороду, даже Янкову. — Харалампий весело подмигнул и глазами показал на сидящего в глубине клуба Янкова, окруженного коммунистами постарше. Среди них Кондарев заметил высокую фигуру Корфонозова.

— Торговцем стал?

— Барыш — в общую кассу. А я тридцать один день в месяц при деле, — ответил Харалампий.

Кондарев направился было к стулу, чтобы сесть, но многие уже заметили его и, окружив, стали поздравлять с выздоровлением.

— Слыхал про подвиги нашего мужичья? — сказал Харалампий, когда Кондарев наконец уселся. — Дубины в ход пустили, браток!

— Он думает так же, как ты, — заметил Сотиров.

К Кондареву подошли те, что стояли возле Янкова. Кесяков сердечно пожал ему руку. Янков улыбнулся и, чуть-чуть склонив крупную, внушительную голову, прогудел красивым баритоном:

— Ого, наш герой поправился!

Янков с несколько преувеличенной любезностью пошутил насчет кондаревской бороды. В его больших глазах Кондарев прочитал смущение и стыд — ведь Янков советовал не вмешивать авторитет партии в историю с его арестом, пока следствие не установит, что Кондарев действительно не замешан в убийстве доктора.

— Харалампий опять разводит демагогию, — сказал Янков, кивнув на инвалида, постукивавшего своим костылем.

— Меня же никто здесь не слушает, — ответил Харалампий.

— Выступаешь против окружных совещаний, ругаешься с товарищами.

— Я не против окружных совещаний. Окружные совещания не имеют ничего общего с этим вопросом. Просто я злюсь, когда слышу, как поносят дружбашей…

Янков презрительно махнул рукой.

— Что ж, по-твоему, нужно восхвалять исступление? Хватит! — сказал он.

Корфонозов устроился рядом с Кондаревым и внимательно глядел на него сквозь пенсне серыми, как мрамор, глазами.

— Похоже, ты на меня дуешься. Смешно, если ты думаешь, что это я во всем виноват!

Кондарев хотел ответить поуклончивей, но в это время в клуб ворвалась группа молодых людей с известием, что в город вступают дружбаши. Янков направился к выходу, за ним кинулись остальные; через минуту клуб опустел. Только Харалампий остался запереть помещение.

От клуба до главной улицы не было и трехсот метров. Кондарев шел медленно, опираясь на Сотирова.

Вдоль улицы цепочкой стояли жандармы. Слышались звуки духового оркестра, цоканье копыт, песни и крики.

Сотиров вывел Коцдарева на тротуар и встал рядом. Коммунисты повзбирались на лестницы и крылечки, чтобы можно было глядеть поверх солдатских голов. Все вдели в петлицы алые ленточки. Петр Янков, Тодор Генков и еще человек десять стояли у самого края тротуара. Из окон верхних этажей испуганно выглядывали мужчины и женщины. За дощатыми заборами и калитками мелькали дети и взрослые, слышался топот деревянных сандалий. Хозяин ближней лавчонки, опухший и белый, как стеариновая свеча, выбежал из дома и, проверив замки на закрытых ставнях, торопливо скрылся.

Показались дружбы с музыкой и знаменами.

Впереди всех на белом коне ехал огромный верзила в синей салтамарке и синих штанах. Широкая оранжевая лента пересекала его грудь. Высокая островерхая шапка была залихватски сбита набекрень. В руке он держал бич, сплетенный из воловьих жил.

— Тончоолу! Тончоолу из Тозлука! — послышался приглушенный шепот.

За крестьянским вожаком ехал на малорослой неоседланной лошадке знаменосец околийской дружбы. Древко упиралось ему в плечо, и знамя свисало над головой лошади, как громадный оранжевый крокус. За знаменосцем медленно катилась пролетка Хатипова. В ней сидели Минчо Керезов, Динов и сам Хатипов, что-то объяснявший спутникам. Те хмурились, очевидно не одобряя услышанное.

Лясковецкие цыгане играли вовсю: контрабас и барабан наполняли улицу грохотом и заглушали несущиеся из задних рядов песни и крики.

За музыкантами, рядами по шесть человек, следовали празднично одетые крестьяне. Так как лент для всех не хватило, в петлицах у многих были полоски оранжевой бумаги, вырезанные из афиш.

Когда первые ряды приблизились, среди коммунистов раздался смех. У некоторых крестьян в руках были большие мешки, а один тащил бог знает где подхваченную свиную голову.

Кто выстоит, в веках увенчан будет.А кто в постыдном беге бросятСвой боевой отряд, тот враг народа… —

пели первые ряды. Но сзади вдруг грянул какой-то марш, очень напоминающий народную песню. Эти люди не очень-то заботились о музыке.

Тяжело ступали по земле крепкие мужицкие ноги; расправив плечи, идущие то и дело поглядывали на шагающего сбоку молодца с черными, закрученными вверх усами. Этот крестьянин был так красив, что Кондарев не мог оторвать глаз от его мужественной фигуры и свободных, сильных и плавных движений. В одном ряду с ним шагал обожженный солнцем и иссушенный работой тощий мужичишка с русыми усами и ввалившимися щеками. Время от времени он подпрыгивал, чтобы попасть в ногу с красавцем, и по лицу его было видно, что он придает этому большое значение, как если бы шел в воинском строю. Его сосед время от времени выкрикивал что-то и жмурился — видно, был под хмельком и находился в блаженном состоянии победителя. Третий, пожилой и рассудительный селянин, выглядел скорее грустным, чем веселым. Среди идущих были и люди солидные, крепкие хозяева. Подпоясав могучие животы широкими поясами, они шли, белые от пыли, отдуваясь, обливаясь потом, но выступали важно, по-чорбаджийски, и не пели вместе со всеми, чтобы не уронить достоинства. Один такой толстяк ехал верхом на сытой лошадке, держа в руках куртку. Кое-где среди меховых шапок мелькали фуражки. Жители горных сел, более поджарые и подтянутые, шагали бодро и часто смеялись.